Новое на сайте

Популярное

Александр ТОРОПЦЕВ. ВАРИАНТ ФРУНЗЕ (Книга) - Часть Шестая

E-mail Печать PDF
Оценка пользователей: / 2
ПлохоОтлично 
Оглавление
Александр ТОРОПЦЕВ. ВАРИАНТ ФРУНЗЕ (Книга)
Часть Вторая
Часть Третья
Часть Четвертая
Часть Пятая
Часть Шестая
Часть Седьмая
Часть Восьмая
Все страницы

 

Часть Шестая

Лесков, Ницше и Двадцатый век

Лесков и Ницше

 

«…Когда благородные мужи имеют общие чувства и взгляды, они объединяются. Когда они объединяются, дела идут в гору. Это и есть природа». У-цзин. Семь военных канонов Древнего Китая. Исследование и примечания Ральфа Д. Сойера. Пер. с английского Котенко Р. В.«Шесть секретных учений Тай-гуна».60.

«Делить с людьми беды и удовольствия, любовь и ненависть – это справедливость. Туда, где справедливость, пойдут люди». Там же. 61.

 

В разговоре о Двадцатом веке, о фашизме, великий войнах того столетия нельзя забывать предшествующее столетие, в котором человечество начало свой поход в «Страну промышленных и научных чудес», в «страну», которая поставила перед разными людьми огромное количество проблем. Уже в Девятнадцатом веке эти проблемы дали о себе знать, о чем говорят революционные бури, войны, начало (именно тогда все началось!) того процесса, который веком позже назовут «гонкой вооружений». А ведь действительно, начало той гонки приходится на середину Девятнадцатого века, когда многие высоко развитые в техническом отношении государства стали строить на своих верфях громадные линкоры, броненосцы, пушки крупного калибра и так далее. В те же десятилетия появились люди, которые почувствовали своими добрыми, чуткими сердцами, куда может привести всех обитателей Земного шара эти «скачки в неизвестное».

Ни в коем случае не претендуя на сколько-нибудь серьезный анализ истории Девятнадцатого века и его роли в событиях Двадцатого века (а роль эта огромна и многопланова!) я хочу предложить читателям очерки о двух очень серьезных мыслителях Девятнадцатого века: о русском писателе Н. С. Лескове и немецком философе Ф. Ницше.

 

…Хорошо известно, какими сложными были судьбы Лескова (1831 – 1895 годы) и Ницше (1844 – 1900), какими напряженными были творческие биографии этих людей, говоривших, по моему мнению, об одном и том же, но разными средствами. Известно также, что и того, и другого не понимали многие заполитизированные критики, литературоведы, ученые, писатели, не говоря уже о политиках и издателях. И тому, и другому критики приписывали то, о чем немецкий философствующий поэт и русский писатель не думали и не помышляли.

Ницше, по ложной версии этих «доброхотов», якобы очень добреньких, явно не глупых, предстает перед нами как «представитель волюнтаризма», творчество которого «использовали идеологи немецкого фашизма», а «основные реакционные выводы определили главное его развитие» – к идеологии немецкого фашизма, одним из идейных источников которого якобы и явилась философия Ницше. Это мнение об одном из оригинальнейших мыслителей Второго тысячелетия н.э. являлось доминирующим, если не единственным в течение всего XX века. С ним же думающее человечество вступило в Третье тысячелетие, может быть, потому, что мыслители так и не разработали всеобъемлющий объективный метод исследования произведений писателей и философов, позволив тем самым обзывать таких замечательных мастеров мысли и слова грязными (не заслуженными – потому и грязными) терминами, используя уродливый метод цитирования.

Приблизительно то же самое произошло и с Лесковым. Его не понимали, не хотели понимать, его обзывали, не печатали, но, слава Богу, его не обозвали предтечей фашизма, хотя могли бы: Екатерину Измайлову вполне можно было назвать и фюрером, а мягкотелого Левшу – той слабовольной почвой, на которой фюреры и плодятся.

В данной главе я рассмотрю отношения Лескова и Ницше к проблемам социальным и религиозным, которые в Девятнадцатом веке претерпели весьма заметные метаморфозы и которые Девятнадцатый век оставил в наследство веку Двадцатому.

Сложное то было наследство. На мой взгляд, Лесков и Ницше разбирались в нем лучше многих писателей, философов, мыслителей, политиков и военных.

Но перед тем, как отправиться в непростое сравнительное исследование двух гениев «человечкиной души» (Лесков) и «человеческого, слишком человеческого» (Ницше), я напомню читателю о некоторых особенностях истории Руси-России, а также территории, духовно вскормившей Ницше. Этот анализ двух государство образующих пространств полезен в целом для нашего разговора.

 

Чем отличается Русская земля и Западная Европа

 

«Итак, если войско священных императоров будет возвращено к древним установлениям и если полностью будут устранены вся тяготы, приводящие воинов к бедности, то они, охваченные рвением, ликованием и восторгом, станут более мужественными и отважными, а в глазах врагов – непобедимыми…» Два византийских военных трактата конца X века. Издание подготовил В. В. Кучма. Ответственный редактор академик РАН Г. Г. Литаврин. СПб., 2002. «О боевом сопровождении».205.

 

Еще древние китайцы говорили: «Земля – корень всех существ, прекрасных и безобразных…», - а значит, любой серьезный разговор о тех или иных существах, тем более существах разумных, тем более писателях (индийцы со времен Махабхараты называют творчески одаренных, проявивших свою одаренность людей дваждырожденными, приравнивая их к представителям высшей варны брахманов), нужно начинать с земли.

Территория, на которой была создана Российская (лучше сказать – Московская) империя, принципиально отличается от Западной Европы, Малой Азии, Передней Азии, Центральной Азии, Поднебесной, как и от других, не соседствующих с ней цивилизационных центров Земного шара тем, что:

1. Она не породила ни одной мировой монорелигии и ни одного сколько-нибудь значительного ответвления монорелигии;

2. Она не породила ни одного пророка;

3. Она не стала почвой ни для одного религиозного братства, ордена;

4. Она не санкционировала ни одного Крестового похода, ни одной религиозной (Священной) войны;

5. Несмотря на это, Российское пространство, по общему признанию специалистов, являлось оплотом Православной веры московского толка, ортодоксального и, тем не менее, мирного.

Какое это имеет отношение к Лескову и Ницше?

Самое прямое.

Любой говорящий – пророчествует. Другое дело, что каждый пророчествует по-своему. Как можно активно пророчествовать в стране, которая не терпела и не терпит пророков? Российское пространство терпело только блаженных. И то не долго, и потому что голос блаженных на Руси обладал очень крутой кривой затухания в пространственно-временном поле и поэтому не мешал жить тем, кто привык жить без пророков и даже без тихонько пророчествующих, но при этом – с вождями, князьями, царями, императорами, императорствующими генсеками, президентами и, естественно, с Богом.

Западноевропейское пространство принципиально отличается тем, что:

1. Оно не склонно в силу объективных причин, в том числе и географических особенностей, к рождению прочной в пространственно-временном поле державы имперского типа. Иллюстрируя это утверждение, можно вспомнить агонизирующие попытки Римской империи прибрать к рукам всю Западную Европу и печальный результат этого страстного желания; столь же неудачную попытку Карла Великого создать империю; а также многовековую возню императоров «Священной Римской империи», пытавшихся сшить не сшиваемое; мытарства Габсбургов, фиаско Наполеона; совсем уж безумный взрыв немецкой нации, лидерам которой в XX веке показалось, что они могут создать в Старом Свете Германскую империю.

Мозаичность Западноевропейского пространства определило и все остальные особенности этого региона Земного шара.

2. Обитатели Западной Европы склонны к дроблению любых идей: государственных, религиозных, морально-этических, эстетических;

3. Эта склонность, в свою очередь, явилась одной из причин а) разветвления Католической церкви, б) рождения всевозможных орденов и сект, в) формирования у подавляющего большинства населения этого региона психологического состояния, которое легко воспринимает очередного пророчествующего, а то и пророка, а то и духовного обновленца, Учителя, создателя очередной религиозной идеи.

. . . . .

Чтобы у читателя не появилось нехорошее ощущение о том, что автор данных строк как-то выделяет одну территорию… я вынужден сделать важное заявление: я не делю людей на плохих и хороших. Более того, я считаю, что существует вселенский закон, который гласит: жизнь соткана из идеальных нитей, но любая суперпозиция этих идеальных нитей, любой срез жизни, любой поворот жизненного калейдоскопа идеальным не является, к великому сожалению для любителей всего идеального. Это – жизнь. Это – земля. При всем уважении к древним китайцам, я должен слегка подправить их: земля потому-то и рождает прекрасные и безобразные существа, что она является не первопричиной всех существ, но одним из следствий, суперпозицией идеальных нитей, то есть земля не может быть идеальной по определению. Она такая, какая она есть. Она рождает качество. Синий цвет не может быть плохим или хорошим. Это – синий цвет. Свою плохость или хорошесть он проявляет только во взаимодействии с иными цветами. Мудрые (то есть сильные, добрые и умные одновременно) правители должны как можно точнее знать качество земли, которая рождает их граждан, с тем, чтобы умело и с меньшими потерями управлять ими, делая их жизнь достойной. А уж мыслители и писатели эту составляющую жизни, то есть землю, на которой живут их герои, должны знать и чувствовать на самом тончайшем – душевном – уровне, как Лесков и Ницше, например.

Что делать «новым людям» и с «новыми людьми»?

 

«Стратигу необходимо стремиться, заботиться и прилагать все усилия к тому, чтобы совершать нападения на врагов тайно и неожиданно, насколько это возможно. В самом деле, стратиг, применяющий подобный способ действий, даже с малым войском сможет обратить в бегство большие армии противников». Два византийских военных трактата конца X века. Издание подготовил В. В. Кучма. Ответственный редактор академик РАН Г. Г. Литаврин. СПб., 2002. «О боевом сопровождении».133.

«Однако тебе будет невозможно подготовиться к сражению с учетом требований стратегии и боевого опыта, если ты в первую очередь не приведешь в порядок и не обучишь вверенное тебе войско, выработав у него навык и привычку владеть оружием, стойко переносить превратности и тяготы воинских трудов и лишений, вместо того, чтобы целиком предаваться расслабленности и лени, пьянству, распущенности и другим порокам. Воины должны непременно получать полностью свои денежные выплаты и натуральные довольствия, а также другие дары и пожалования сверх обычных и обусловленных, чтобы, не испытывая ни в чем недостатка, они могли на эти средства приобрести лучших лошадей и все остальное боевое снаряжение, чтобы они с воодушевлением и рвением и ликующим сердцем стремились пожертвовать свои жизни ради наших священных императоров и всего христианского сообщества». Там же. 200 – 202.

«Но что более всего остального важно и необходимо сделать, чтобы увеличить их усердие, приумножить мужество и побудить их отважиться на то, на что не отваживаются другие, - это обеспечить в полной мере фискальные изъятия и для их собственных хозяйств, и для хозяйств обслуживающих их солдат, и для хозяйств всех тех, которые имеют к ним отношение. Такие привилегии для них были установлены с самого начала и соблюдались с древних времен…» Там же. 202 – 203.

«Однако кроме финансовых изъятий стратиоты также должны пользоваться уважением и не испытывать презрения и унижения. Мне стыдно говорить, что эти люди, которые ставят служение святым императорам, свободе и защите христиан превыше собственной жизни, подвергаются побоям; а занимаются этим сборщики податей – ничтожества, не приносящие никакой пользы обществу, а только лишь притесняющие и подавляющие бедных людей и присваивающие себе многие таланты золота, чиня несправедливости и проливая кровь множества бедняков». Там же. 204.

Девятнадцатый век принципиально отличается от своих соседей еще и тем, что массовой реальностью стало вызванное промышленной революцией расслоение и дифференциация общества в развитых странах и явление на свет так называемого рабочего класса.

Здесь следует оговориться. Я не считаю верной и всесильной теорию Маркса – Ленина в глобальном смысле, хотя признаю за ними высочайшую эрудицию, упрямую волю, несгибаемую веру, которая, как известно, надломилась у Энгельса во время его поездки в США на склоне лет, и которая сыграла исключительную роль в победе большевиков в России. Эта победа ввела многих людей, в том числе и многих исследователей и знатоков творчества Лескова в заблуждение.

«Драма Лескова-публициста состоит в том, что «жизнь», так сказать, «не подтвердила» его воззрений на развитие России, хотя он-то был как раз знаток  ж и з н и, человек реальности, человек опыта, пришедший в литературу «из недр», - написано Л. Аннинским в очерке «Почва правды», предваряющем книгу «Честное слово», в которой собраны некоторые публицистические произведения Н. С. Лескова и которая вышла в 1988 году, когда далеко не всем было ясно, что Россия пришла-таки в лесковское «Некуда», когда те, кто это понимал, старались сдерживать в себе свое понимание и знание.

Честно заблуждавшихся в XX веке было ничуть не меньше искренно верующих в идеалы социализма и даже коммунизма. И по крупному, по лесковски и по ницшеански, винить этих людей нельзя, и не потому, что победителей якобы не судят, а потому что идеи, провозглашенные партией-победительницей и магически подействовавшие на самых разных людей, издревле будоражили человечество. Эти истины вполне можно назвать вечными – вечными, но обладающими одной странной и страшной особенностью, тоже вечной, коль скоро сами они вечные: возрождаясь время от времени, они конструктивны в очень коротком временном интервале, и в этом смысле они, конечно же, не вечны, не прочны, и эту-то особенность упустили из вида все искренно поверившие в идеалы и столь же искренно заблуждавшиеся. И эту-то истину не учли так называемые капиталистические страны в своей борьбе против советского строя, который распался бы и без их усилий, может быть, даже еще быстрее распался бы. А, может быть, все противники прекрасно знали, что коммунизм не вечен, и боролись они против СССР не из-за идеологических разногласий, а потому, что Страна Советов, Московская империя – это просто огромный лакомый кусочек для всех, желающих его получить любыми путями. Эта, последняя версия, мне более симпатична. Потому что я верю в то, что все крупные политики Двадцатого века были людьми умными…

Но вернемся к заявленной теме.

Массовое явление на белый свет «рабочего класса» стало быстро и качественно менять жизнь. Владельцы промышленных предприятий не могли обойтись без руководителей нижнего и среднего звена: звеньевых, бригадиров, мастеров, начальников участков, а также изобретателей, рационализаторов и так далее. Но где, скажите на милость, владельцы предприятий могли взять этих людей в XIX веке?! В дворянском сословии, в купечестве, среди ремесленников? Нет. Дворяне и представители высшей знати на такую грязную работу идти не собирались, детей от этого огораживали. Их на промышленные предприятия палками загнать было не возможно и даже богатыми перспективами: поработаешь сначала токарем, потом начальником участка, цеха, станешь замом директора завода, директором. Проявишь себя, пойдешь выше. Ну, уж нет! Не дворянское это дело, проявлять себя в заводской обстановке. У купцов своих дел прибавилось. Ремесленников явно не хватало. Значит, нужно было брать на эти должности людей из народа. И давать им кое-какое образование. А куда деваться, если стране нужны мощная боевая техника, огнестрельное оружие, корабли, пароходы, паровозы…

Конечно же, данная схема примитивна. Но, проследив динамику роста количества «новых людей» (в России их удачно назвали разночинцами) в высокоразвитых странах от десятилетия к десятилетию на протяжении XIX века, можно легко убедиться в том, что процесс этот проходил лавинообразно, не управляемо, не контролируемо, причем – кроме США – в замкнутой, весьма стесненной атмосфере.

«Новые люди» очень скоро почувствовали свою значимость, свою быстро растущую роль в обществе. Да, они стали появляться еще в эпоху Великих географических открытий, а заметно проявили себя в Европе во время Великой Французской революции. Но, образно говоря, этот взрыв был скорее актом неповиновения совсем еще юных «новых людей», чем делом зрелым, серьезным. Взрослые люди дерутся не так часто. Серьезные взрослые люди побеждают мирными средствами, если они у них имеются, хотя бывают и исключения из этого правила, и биографии некоторых отцов-основателей США, да и других революций, являются ярким тому подтверждением. Бывает, что и седовласые старики спешат на баррикады.

Конечно же, зная наперед историю Девятнадцатого столетия, власть предержащие наверняка хотя бы уж попытались предпринять организационные шаги, чтобы сдемпфировать нарастающие с каждым десятилетием удары снизу, то есть от этих самых «новых людей», и может быть, им удалось бы каким-то образом ублажить этих людей.

Да, история – великая упрямица. Она в любом случае сделала бы то, что сделала, но с меньшими потерями, если бы власть предержащие воспользовались советами таких мыслителей, как Лесков и Ницше, упрямо твердивших о реформах, которые нужно было проводить постоянно. Не воспользовались.

И в Двадцатом веке не воспользовались. И это не странно. Это обыкновенно. Это по-человечески. Вспомнив судьбы Александр Македонянина, Дария III и диадохов, Цезаря и Августа, Цинь Шихуанди и Лю Бана и других подвижников Истории, можно прийти к выводу о том, что людям, даже высокопоставленным, посеянным на критических участках пространственно-временного поля, свойственна торопливость и некая даже бестолковость. Очень странно вели себя повелители и другие ответственные за миропорядок люди в XIX веке. Это, мягко говоря.

Не буду утомлять читателя пересказом этих странностей. В конце концов, заинтересованные люди могут ознакомиться с историей того столетия по многочисленным трудам ученых, писателей, мемуаристов, теоретиков войны и государства. Таких трудов действительно много. Пишущих людей было много. Может быть, слишком много. Но, удивительно, почему-то Лесков и Ницше оказались теми мыслителями, мнением которых пренебрегли и старые, знатные, породистые, «стоящие у тронов», и новые, к тронам рвущиеся. И в Девятнадцатом веке. И в веке Двадцатом.

Чтобы обосновать это утверждение, я предлагаю отрывки из произведений того и другого и короткие комментарии к ним.

Ницше. «Человеческое, слишком человеческое. Книга для свободных умов».

463.

Безумие в учение о перевороте. Существуют политические и социальные фантазии, которые пламенно и красноречиво призывают к перевороту всего общественного порядка, исходя из веры, что тогда тотчас же как бы сам собой воздвигнется великолепнейший храм прекрасной человечности. В этой опасной мечте слышен еще отзвук суеверия Руссо, которое верит в чудесную первичную, но как бы засыпанную посторонними примесями благость человеческой природы и приписывает всю вину этой непроявленности учреждениям культуры – обществу, государству, воспитанию. К сожалению, из исторического опыта известно, что всякий такой переворот снова воскрешает самые дикие энергии – давно погребенные ужасы и необузданности отдаленнейших эпох; что, следовательно, переворот хотя и может быть источником силы в ослабевшем человечестве, но никогда не бывает гармонизатором, строителем, художником, завершителем человеческой природы. – Не умеренная натура Вольтера, склонная к упорядочению, устроению, реформе, а страстные безумия и полуобманы Руссо пробудили оптимистический дух революции, против которого я восклицаю: «Раздавить гадину!» Этим духом надолго был изгнан дух просвещения и прогрессивного развития; подумаем – каждый про себя, - можно ли снова вызвать его к жизни!» (стр. 440).

 

Лесков во многих публицистических трудах говорил о том же. С почти конфуцианской уверенностью он утверждал, что не путем переворота крушения всего общественного порядка, не путем революционного взрыва, а именно путем реформ, просветительской и воспитательной работы, то есть, говоря слова Ницше, путем прогрессивного развития, можно возвести страну в целом и ее народ на достойную высоту.

Не зря Лескова обзывали «постепеновцем», «либералом», сторонником «порядка» и «умеренности». Не случайно его не понимали «нетерпеливцы», злобно отпихивая писателя от себя. Они не понимали его и в XX веке, когда в Российской империи власть захватила партия большевиков.

Не понимали Лескова и так называемые «охранители», и издатели консервативных журналов («Русский вестник» М. Н. Каткова, «Русский мир» и так далее). Не понял его приятель и член общества «Земля и воля» А. И. Ничипоренко, говоривший после ареста в 1862 году в своих показаниях, что Лесков «своим образом мыслей имел вредное влияние» на «его понятия». Не понимали Лескова цензура и III Отделение, задержавшие в 1864 году апрельскую и майскую книжку «Библиотеки для чтения», которая печатала самый что ни на есть антиземлевольский роман «Некуда». Не понял Лескова даже А. М. Горький, написавший теплую и мудрую работу о «кудеснике русского слова»… Его не понимали – ну это бы ладно, с кем не бывает! Но, не понимая гения «русской человечкиной души», они (то есть, практически, все литераторы, и знатоки, и ценители русской литературы, и чиновники, и люди государственные), побаиваясь, а то и, страшась его слова, ненавидели Лескова.

Например, крупнейший идеолог легального народничества Н. К. Михайловский (1842 – 1904) в связи с выходом в свет второго, посмертного собрания сочинения Лескова, вынес жесточайший приговор автору «Некуда», «Соборян», «Очарованного странника», «Левши»… назвал его писателем, «лишенным чувством меры», нанесшим «явный ущерб художественной правде» и не имеющим никакого права называться классиком русской литературы. А, например, М. А. Протопопов (1848 – 1915) вообще обезумел, назвав статью о Лескове «Больной талант»: то ли сам слегка приболел в те дни, то ли … нет, наверняка, он был здоров, как овцебык, и назвал он так свою работу, датируемую 1891 годом, с умыслом.

Кто такой, в самом деле, этот Протопопов для русской литературы? Никто. И, как критически мыслящий человек и уже потому не глупый, он прекрасно знал себе цену, мириться с этим, как любой, не очень даровитый, но тщеславный человек, не хотел. Подобное часто случается с подобными  людьми. Писательски, то есть первозданно, чувствовать мир не могу, так хоть покритикую тех, кто может мыслить и писать, и чем жестче, чем нахальнее, а то и безумнее будет моя критика, чем значительнее будет предмет критики, тем значительнее буду я, критик. Надо же придумать такое заглавие для статьи о Лескове! Надо же быть таким бесчувственным и самоуверенным!

Надо же … и пожалеть Протопопова, как сделал мудрый Лесков в своем письме к слабоумному критику, о котором теперь вспоминают лишь шибко дотошные литературоведы и которому великий писатель такие слова писал: «Критике вашей недостает и с т о р и ч н о с т и . Говоря об авторе, вы забыли его время и то, что он есть дитя своего времени… Я бы, писавши о себе, назвал статью не больной талант, а трудный рост», и которого великий Лесков благодарил за общий тон статьи, хотя и решительно возражал против основных ее положений (С.с., т1, стр.VIII).

Вот как случается в русской литературной жизни! Автор лучших в XIX веке произведений о «русской человечкиной душе» вроде бы как извиняется перед каким-то критиком, благодарит его за что-то, за «общий тон», вместо того, чтобы обозвать его каким-нибудь русским резким словом… Э-э, нет. Не таков был Лесков, всеми презираемый. Лишь в исключительных случаях он взрывался, проявлял несдержанность. Да и нельзя ему, изгою, было лезть на рожон: замяли бы совсем. Он это понимал. Не на луне жил. Он переживал. Обиду копил. Держал ее в себе. А она его изнутри томила. Болезнь ему готовила…

Трудный рост. Трудно росла, поднималась до уровня Лескова сама русская земля, цены себе не знавшая и до сих пор ее не познавшая.

Но оставлю на время эмоции (на время, потому что мне, в отличие от писателей XIX – XX веков пока – пока! – вроде бы нет большой нужды сдерживать эмоции и по христиански подставлять направо-налево свои щеки, пока – пока? – не часто битые) и вспомню публицистические произведения, в которых Лесков отстаивал свою, очень схожую с конфуцианской, точку зрения на развитие Российской империи.

«Нужно пролить в массы свет разумения, нужно очистить их вкусы, нужно указать им другие наслаждения…» («Честное слово», стр. 33)

Так завершает очерк «Вопрос об искоренении пьянства в рабочем классе» сторонник постепенного, не спешного, трудоемкого воспитания, улучшения, возвышения рабочего класса. Ни слова о революционных переворотах, о свержении существующего строя, о плохих правителях…

Но почему же этого человека не любило III Отделение?!

«… Нет людей, которые бы не стоили человеческого внимания» (стр.51)

«Пишущий эти строки, конечно, далек от всякой мысли оправдывать известные наклонности чиновников, еще далее от намерения безусловно защищать их нравы; но он не может разделять мнения о необходимости бесконечного преследования их, без предоставления им способов повести новую жизнь…» (стр. 51)

«Когда честный труженик получает за труды свои должное воздание, за небольшие труды – немного, как и следует, а за большие – много и вполне по заслугам, тогда  н е т  для него счастия: тогда только оценены его заслуги и труды; тогда он получает, так или иначе, только надлежащую плату за них. Этого-то единственно, а ничего другого, т. е. не лишнего вознаграждения, не счастия, желает себе и другим человек, вполне развитый, сознающий свои права и обязанности, сознающий свое человеческое достоинство. При таком сознании невозможно желание большего, чего-либо иного, кроме правильного вознаграждения за свои труды. При таком сознании человек не просит для себя счастия, ни у бога, ни у людей. Он знает, что потому-то, между прочим, и велико число несчастливцев, что есть счастливцы, которые получают много, пользуются разными благами случайно, по воле судьбы, счастья, а не всегда за труды, не по заслугам и достоинствам…» (стр. 74 – 75). И далее в этой же статье «С Новым годом!», вышедшей в «Северной пчеле» 31 декабря 1861 года:

«Мы знаем, конечно, что в мире большой недостаток, недочет в общем благосостоянии, но ведь это не без причин, как не без причин и то, что есть счастливцы… Устраните эти причины, и вы устраните пролетариат, пауперизм и вообще всякого рода общественное зло…» (стр.77).

И опять ни слова о том, что честным труженик может стать только в результате переворота, революционного взрыва.

 

Революция!

«В «Военных речах» сказано: «Когда лживые министры занимают высшие посты, вся армия будет шумной и вздорной. Опираясь на свое влияние, они услащают любимцев и действуют так, что это возмущает войска. В выдвижении и смещении нет никакого основания, злых не отстраняют, а люди ищут выгоду всеми возможными способами. Они присваивают себе право назначения, а при выдвижении и смещении хвастаются своими заслугами. Они клевещут и чернят исполненных великой добродетели и несправедливо обвиняют достойных. Они обращаются одинаково и с хорошими, и с плохими. Они прибирают к рукам и затягивают дела правления, так, что приказы не исполняются. Они назначают грубых чиновников, изменяя пути древних и извращая то, что уже сложилось. Когда правители используют таких безнравственных, он обязательно столкнется с бедствиями и несчастиями». «Вэй Ляо-цзы». 369.

Неполные полтора века (1775 – 1918 годы) были в истории Земного шара, пожалуй, самыми революционными. К тому времени, когда жили и творили Лесков и Ницше, социальные ураганы пронеслись над Америкой и Старым Светом, Индостаном, Китаем и Японией… Казалось бы, мудрые люди, анализируя эти бурные события, а также аналогичные события предшествующих веков, должны были более или менее четко познать основные причины революций и выработать некие способы и средства сдерживания мощных ударов, объективных по внутренней сути, неизбежных и уже поэтому требующих пристального внимания теоретиков и практиков государственного строительства. Да, такие рассуждения могут привести нас в болото идеалистов-утопистов. Да, человек, толпа, общество гораздо сложнее, чем хотелось бы тем, кто стремится ими управлять, непредсказуемы, не подвластны регламентации, строго математическому расчету, прогнозированию.

Столько веков и тысячелетий копило человечество опыт, столько умных правителей и мыслителей ломали головы над одной из самых важнейших проблем жития, над тем, как упорядочить жизнь человека, общества, государства, сделать граждан счастливыми, общества – мобильными в средствах и способах самовыражения, - государства – прочными в пространственно-временном поле! Столько было предложено теорий и схем государственного строительства со времен Аменемхета I, египетского фараона (2000 – 1970 годы до н.э.), сторонника сильного централизованного государства, автора «Поучений», адресованных его сыну Сенусерту. Какой богатейший материал мог бы быть в руках теоретиков и практиков! К сожалению, мыслители XIX века не владели в полном объеме государственной историей Земного шара, теорией государства. В Западной Европе и в других регионах планеты еще неизвестны были в полном объеме труды того же Аменемхета, а также Махабхарата, Артхашастра, работы основоположников фа цзя, «школы законников», Конфуция – яростного противника этой школы, и так далее, и так далее. С другой стороны, у того же Ницше, как и у других европейских ученых, были прекрасные возможности изучить эту проблематику по истории Древней Греции, Древнего Рима… Почему мыслителям XIX века показалось, что они знают и могут больше, чем Платон, Аристотель, чем сам опыт предшествующих поколений? Почему они бросились создавать новые теории, новые утопии от анархистской до коммунистической? Неужели им казалось, что они действительно создают нечто вечное, нечто более значительное, чем было сделано до них? Да, им так казалось! Они были уверены в этом. Бурное развитие промышленности, достижения в науке и технике были, видимо, основной предпосылкой поражающей воображение спеси практически всех мыслителей Девятнадцатого века, упустивших в своих размышлениях многое.

Они упустили из вида человека, общество, государство в своем динамичном развитии от одного состояния к другому, третьему, четвертому… Мы постараемся объяснить свою мысль самым примитивным образом. Начнем с вопроса, почему человек революционен по сути? Ответ прост: потому что жизнь периодически ставит его в злобно-недовольную ситуацию, выбраться из которой ему мешают другие люди, довольные этой же ситуацией и готовые драться за сохранения этой ситуации насмерть. Чтобы проиллюстрировать этот ответ, представим себе такую историю.

 

Сто пар молодоженов

 

«Те, кто возглавляет армию, должны делить свои пристрастия и предпочтения с командирами и солдатами и встречать вместе с ними безопасность и угрозу, ибо тогда на врага можно напасть. Тогда армия добьется полной победы, а враг будет уничтожен». «Вэй Ляо-цзы». 363.

 

На необитаемом острове высадились сто пар счастливых молодоженов в возрасте от 18 до 22 лет. На острове жизнь поставила их, очень разных, в одинаковые условия, то есть, говоря языком легкоатлетов, на стартовую линию, и сказала: «Бегите, ребятки! Кто сколько пробежит, тот того и достоин, тот и получит достойное его вознаграждение!».

Через двадцать лет жизнь, главный судия, подводит итог интересного пробега: кто-то из бегущих занял первое место, кто-то – второе, пятое, тридцать восьмое, семьдесят шестое, сотое. Одна из пар заработала, скажем, 10 млн. долларов. Другая – 9 млн. долларов, третья – 7… последняя пара заработала и получила, согласно условиям пробега, скажем, 10 тысяч долларов. Разницу чувствуете?!

Но жизнь продолжается, то есть ставит перед нашими островитянами куда более сложную, уже не арифметическую, но алгебраическую задачу: как распорядиться деньгами, как жить дальше?

Нормальные люди (а мы имеем в виду только таких) деньги пустят в дело: на образование детей, на хорошую их женитьбу, на достойное обустройство жизни детей и своей жизни, пустят они деньги в оборот… Конечно же, найдутся и такие, которые промотают все – ну это их личное дело. Мы же говорим о серьезных людях, о серьезном новом этапе жизни островитян, на котором происходит социальное расслоение некогда «равной сотни пар».

 

«Красные дурачки»

«В «Военных речах» сказано: «Когда злые, но мужественные превозносят друг друга, они затемняют мудрость правителя. Когда критика и похвала возникают одновременно, они останавливают мудрость правителя. Когда каждый хвалит тех, к кому он благоволит, правитель теряет верных ему». «Вэй Ляо-цзы».  369.

Что говорили об этом этапе всякие утописты, особенно, марксисты, или, как их величал Н. С. Лесков, «красные дурачки»? Они убеждали (в основном самих себя) слабохарактерных в том, что второго этапа в жизни так называемого коммунистического общества не будет, быть не должно! Возможно ли это? По-человечески ли это? Согласится ли кто-нибудь из наших островитян начать второй этап гонки, вновь заняв равное для всех место на линии старта? А вы согласитесь? А кто же в таком случае согласится?

Чудаки эти Маркс и Энгельс и все, кто поверил в их чуждую человеку, обществу, государству идею! Чудаки.

Люди XX века, россияне, хорошо знают, как бегали наши сограждане на первом этапе, на втором, третьем… как добрались они до четвертого этапа (чуть подробнее об этом читайте в главе «Лесков, Ницше и религия»), начавшегося в 80-х годах, когда всеми без исключения бегунами была построена «Материально-техническая база», то есть, грубо говоря, испечен пирог, который нужно было кому-то срочно поедать, чтобы он не испортился. Поедаем. Пока еще не съели (сегодня 29.05.05). Пока еще не придумали новую государственную идею (о ней тоже чуть позже), способную, если не выстроить большинство граждан в стартовую линейку, то уж хотя бы разрядить напряжение между двумя пластинами общественного конденсатора: между богатыми, родом из 1917 года, и бедными…

Да, эта схема слишком примитивна, но она постоянно действует в жизни людей, и ее-то забыли почти все главные действующие лица, то есть главные герои революций XIX века. Многим из них почему-то показалось, что революции должны и могут не только изменить мир, но и навсегда упорядочить его, облагородить человека, общество, государство, то есть качественно переделать их.

Эти славные герои не понимали, что любая революция всего лишь высаживает победителей на наш остров, что другого пути у победителей нет. У побежденных, кстати, есть несколько путей: либо гибель, либо бегство, либо «перекрашивание», перевоплощение, перерождение (такое случалось постоянно в истории революций, в том числе и в истории ВОСР, о последствиях которой говорили задолго до нее и Ницше, и Лесков).

Не считая себя, упаси Боже! умнее героев революций 1775 – 1918 годов, а тем паче теоретиков всевозможных политических и антиполитических учений, и, более того, я почему-то уверен в том, что «островная история» им была известна. Но, если это так, то я вправе задать им и себе вопрос: а зачем же в таком случае они устраивали революции, писали всякую галиматью о человеке, обществе, государстве, о великой пользе насильственных переворотов, о каких-то утопических социализмах и коммунизмах? Ответить на эти вопросы можно очень жестко: они делали все это из неудовлетворенного тщеславия, надеясь победить, занять в самом начале «пробега» по нашему острову, по стадиону жизни, прочные лидирующие позиции со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Так нельзя говорить об уважаемых людях? Согласен. Но другого ответа найти я не могу. Либо они не знали о существовании нашего острова (то есть о «человеческом, слишком человеческом», о «человечкиной душе»), либо, зная, изощренно лукавили.

 

Идеальная жизнь

 

«Если полководец может думать о своих командирах, как о своей жажде, его расчетам будут следовать. Если он пренебрегает советами, храбрые уйдут от него. Если расчетам не следуют, стратеги восстанут. Если к добру и злу относятся одинаково, доблестные командиры потеряют терпение. Если полководец опирается только на себя, его подчиненные будут уклоняться от ответственности. Если он хвастается, у его помощников будет мало достижений. Если он верит клевете, он потеряет сердца людей. Если он жаден, предательство не будет иметь препятствий. Если он увлекается женщинами, войска и командиры станут распущенными. Если полководец совершает одну из этих ошибок, войска не будут подчиняться. Если две ошибки, в армии будет беспорядок; если три, подчиненные покинут его; если четыре, несчастье распространится на все государство!» «Вэй Ляо-цзы».  366.

 

Жизнь соткана из идеальных нитей, но в жизни идеального нет, в чем легко убедиться, вычленив из этого объемного, постоянно развивающегося в пространстве и во времени ковра жизни любой из его фрагментов и беспристрастно его исследовав.

Не идеален атом и даже мечущийся по странным законам электрон. Не идеален человек и даже мечущаяся по странным, тоже пока не познанным желаниям душа.

Идеальными могут быть только схемы жизни разных дурачков (белых, красных, зеленых и т.д.), во множестве своем искренних.

Почему так получается, почему так устроена жизнь, сплетенная из идеальных замыслов, надежд, мечтаний и не идеальная совсем? Почему? Кто повинен в этом, в чем кроется первопричина этого? Видимо, в том, что нити идеального, первозданного, несут в себе разные, в том числе и противоположные и противоборствующие качества. Например, построенные на старте члены нашей сотни пар вроде бы имеют равные друг перед другом условия и возможности победить, но в силу известных причин они не способны прийти к промежуточному финишу (а все финиши в жизни людей промежуточные) столь же ровной «стартовой» линией, а значит, уже в этой неспособности кроется причина разъидеализации любой, даже самой мудрой теории жизни человека, общества, государства.

Думается, что и эта мысль была известная теоретикам и практикам, героям обозначенного нами временного интервала. В конце концов, идеи легизма, то есть идеи школы фа цзя, провозглашавшие равенство всех перед законом (закон един для всех) и уже этим признающие саму возможность равенства для всех, и идеи конфуцианства, основанные на неравенстве людей и на уверенности Конфуция в том, что сложнейшую пирамиду государства можно содержать в полном порядке с помощью моральных норм, воспитания и образования граждан, в XIX веке были известны многим революционно настроенным, не сдержанным людям, героям и антигероям.

Им также было известно, что Конфуцию и многочисленным его ученикам не удалось на деле продемонстрировать «всесильность» идей Учителя, идеальных, надо сказать. И сторонникам другой идеальной идеи – фа цзя – не удалось это сделать. Почему же? Потому что и ту, и другую идеальную идею постоянно разрушали такие идеальные люди, как наши островитяне, мечущиеся по этапам жизни, личной, общественной и государственной, и мечтающие жить по-человечески, то есть по своим желаниям.

 

Человеческие желания

 

«В «Военных речах» сказано: «Пока колодцы для армии не выкопаны полностью, полководец не упоминает о жажде. Пока охрана лагеря не выставлена, полководец не говорит об усталости. Пока кухонные печи армии не зажжены, полководец не говорит о голоде. Зимой он не надевает меховой шубы, летом он не пользуется веером, а в дождь не раскрывает зонт». Это называется должной формой поведения полководца. «Вэй Ляо-цзы».  363 – 364.

 

Человеческие желания! Камень преткновения всех теорий, всех великих государственников. Ни одному из политических и государственных деятелей планеты людей не удалось победить полностью и окончательно человеческие желания, то есть «человеческое, слишком человеческое», «человечкину душу». Ни одному. Даже самым удачливым из них. Даже Саргону Аккадскому и Приаму и его победителям, даже Ашоке и Периклу, Аттиле и Цезарю, Августу и Карлу Великому, Тимуру и Бабуру, Аурангзебу и Петру Великому, даже Чингисхану … - никому. Даже тем, кто, казалось бы, сделал в жизни все, что хотел. Человеческие желания, эти туго сплетенные змеевидные, очень ядовитые нити, сгубили все, созданное тем же Александром Македонянином, Юстинианом, Чингисханом… сразу же после их смерти, либо чуть позже, либо еще при их жизни.

Человеческие желания – мощная завеса на путях к цели для теоретиков и желанный, любимый предмет исследования для мыслителей и писателей. Эти, последние, в своих изысканиях иной раз восходили на величайшие вершины познания человека, общества, государства, но, к сожалению, в XIX веке, таких восхождений было не много. И виною тому, по нашему мнению, являются революции, породившие не только героев и антигероев истории во множестве, но и дифференцировавшие мыслительный процесс, процесс творчества, заковавшие его в партийные кандалы. Взгляд у всех героев и антигероев того столетия был слишком уж целевой, узконаправленный на победу. А победа не любит инакомыслящих, потому что она прекрасно понимает свою «промежуточность», невечность. Она-то понимает. И делает все, чтобы победители об этом не догадывались. Еще хуже дело обстоит с поражением. Оно мечтает победить любой ценой, и, естественно, оно терпит только тех, кто по ее мнению, ведет его, поражение, к победе.

Именно поэтому не у дел остались такие осмыслители темы «Человек. Общество. Государство», как Гельвеций (его работу «Об уме» знают в настоящее время далеко не все студенты и выпускники гуманитарных ВУЗов),  как Лесков, надолго отправленный в изгои, Ницше, записанный чуть ли в духовные праотцы фашизма.

Человеческие желания.

 

«С Новым годом!»

«Сделать награды и воздаяния ясными, быть строгим в применении казней и наказаний – вот способы остановить зло». 319.

«Запреты должны обрести полноту среди военных, награды должны обрести полноту среди гражданских». Там же. «Вэй Ляо-цзы» 322.

Лесков и Ницше являлись противниками насильственных переворотов, и эта позиция не устраивала никого. Обидно, однако. Вот несколько выдержек из статьи «С Новым годом!»

«Да и смешно было бы требовать не только создания, в самое короткое время, общественного благосостояния, но и мгновенного, быстрого устранения условий и обстоятельств, противодействующих жизни правильной и счастливой. Хорошо уже то, что возможно и даже необходимо устранения таких условий и обстоятельств. Остальное – дело времени, а также трудов, заслуг. Кроме даровых сил природы, Провидение ничего не дает даром и случайно: оно бесконечно правдиво, и потому все то, что есть у нас действительно хорошего, полезного, благотворного и прочного, то  п р и о б р е т е н о  или нами самими, или нашими отцами, и приобретено  з а к о н н ы м  образом, честными и полезными трудами, действительными заслугами.

Но люди возразят нам на это: даже великие умы, гениальные государственные люди, испокон века, целые тысячелетия, хлопочут об общем благосостоянии, ежедневно создают для этой цели новые теории, придумывают меры, иногда даже жертвуют собой для достижения общего благосостояния, а оно не только не осуществилось, но даже и не составляет еще предмета общего, единодушного желания.

Правда, оно не осуществилось, но зато осуществляется. Взгляните на мир –  м и р  и д е т  в п е р е д; взгляните на нашу Русь -  и  н а ш а  Р у с ь  и д е т  в п е р е д « (стр. 77 – 78).

«Не приходите в отчаянье от тех сил и бедствий, которые еще преследуют человечество даже в самых передовых странах мира; не пугайтесь, что еще далеко не одни нравственные законы правят миром и что произвол и насилие  н е р е д к о  и  в о  м н о г о м  преобладают в нем:  н е р е д к о  и  в о  м н о г о м ,  и  н е  в с е г д а  и  н е  в о  в с е м . Всмотритесь в то, что совершается перед вами, и вы увидите, что между злом и добром, между ложью и правдой, между произволом и правом идет не только ежедневная, но и ежемгновенная борьба, и теперь не то, что было прежде: теперь дело правды, истины, добра и правды чаще прежнего берет верх и одерживает блестящие победы над произволом, над ложью и неправдой. Вникните в эту борьбу, и вы убедитесь, что она необходима, и благотворна, и рано или поздно кончится решительным торжеством нравственных,  б л а г и х  начал. В этой-то борьбе и вырабатываются и крепнут лучшие начала; в этой-то борьбе и слабеют ежедневно и уничтожаются ежеминутно начала, враждебные добру и правде. Эта-то борьба и есть лучшее доказательство, что мир человечества не неподвижен, что он не гибнет и не дряхлеет, а, напротив, крепнет и растет как духом, так и телом, что он  и д е т  в п е р е д  и  п о й д е т  в п е р е д!» (стр. 78 – 79).

«Когда же и на сколько мы достигнем такого благосостояния и такой жизни, т.е. жизни полной и счастливой, богатой разумом и любовью, единственно достойной человека? Или никогда, или не скоро, или скоро. Это в нашей воле. Чем более мы будем учиться и размышлять, как вслух, так и про себя, тем скорее и лучше уразумеем мы условия нашего благосостояния и пути к жизни полной и разумной; чем более будем мы трудиться, тем скорее приобретем средства к такой жизни…(стр.82).

Язвительный читатель уже понял, что Лесков в этой статье также утопичен, как и творцы коммунистических учений. «Терпенье и труд все перетрут» – вот его кредо. Но эта утопическая статья вовсе не является научной разработкой, версией, а то и теорией жития российского человечества, а то и программным документом создаваемой писателем в глубоком подполье партии. Это – всего лишь новогоднее пожелание, успокоительное, оптимистическое. Это – подсказка мудрого человека для сограждан, своего рода добровольный путеводитель: хотите, следуйте моему совету, хотите нет, хотите просто трудитесь и детей рожайте, хотите устраивайте революции, надеясь на случай, на удачу, на победу.

«Живя такою жизнью, мы не только не промотаем отцовского наследства, но оставим многое для своих наследников и лучше обеспечим участь их, нежели отцы и деды наши обеспечивали нас своим счастием. Во всяком случае, чем труднее будет нам, тем легче другим, а в том числе и детям нашим» (стр. 82).

Заметьте, Лесков обращается здесь к семьянину, а не к тем, у кого руки чешутся, тянутся к флагам и ружьям, кто призывает на борьбу обывателя. Писатель именно о нем, обывателе, и печется, уговаривая его не лезть в пекло социальных бурь.

 

Новое и старое понятие правительства

 

«Когда У Ци вступил в сражение с Цинь, еще до того, как армии скрестили оружие, один человек – никто не мог сравниться с ним в храбрости – отправился вперед, убил двух человек и вернулся с их головам и. У Ци немедленно приказал его обезглавить. Командующий одной из армий возразил, сказав: « Это превосходный воин. Вы не можете казнить его». У Ци сказал: «В том, что он превосходный воин – нет сомнений. Но он сделал не то, что я приказал». И казнили его.

В наше время говорят: «Тот, у кого есть тысяча золотых, не умрет, тот, у кого есть сотня золотых, не подвергнется телесному наказанию». Если послушаешься моих советов и используешь их, тогда даже человек, обладающий мужеством Яо и Шуня, не сможет отвести от себя обвинения, даже имеющий десять тысяч золотых не сможет использовать самую маленькую серебряную монетку, чтобы избежать наказания». «Вэй Ляо-цзы». 318.

 

Как же относится к аналогичной проблеме немецкий философ?

«Человеческое, слишком человеческое». 450.

Новое и старое понятие правительства. Разделять правительство и народ так, как будто в их лице борются и приходят к соглашению две отдельные сферы сил, более сильная и высокая и более слабая и низкая, есть остаток унаследованного политического сознания, которое еще и теперь точно соответствует исторически установившемуся соотношению в большинстве государств. Если, например, Бисмарк называет конституционную форму правления компромиссом между правительством и народом, то он руководится принципом, разумность которого обусловлена исторически (и тем же, впрочем, обусловлен и придаток неразумия, без которого ничто человеческое не может существовать). В противоположность этому теперь следует научиться – согласно принципу, который возник только из головы и уже должен делать историю, - что правительство есть не что иное, как орган народа, а не какой-либо опекающий и почитаемый «верх» в отношении к воспитанному в скромности «низу». Прежде чем принять это доселе неисторическое и произвольное, хотя и более логическое, понятие правительства, следует учесть его последствия: ибо отношение между народом и правительством есть самый могущественный прототип, по образцу которого непроизвольно строится отношение между учителем и школьником, хозяином дома и слугами, отцом и семьей, военачальником и солдатом, мастером и учеником. Все эти отношения, под влиянием господствующей конституционной формы правления, теперь немного перестраиваются: они становятся компромиссами. Но как они должны преобразиться и переместиться, изменить название и сущность, если головами всюду овладеет указанное самоновейшее понятие! – на это, впрочем, понадобится, быть может, еще целое столетие. Притом более всего желательны осторожность и медленное развитие» (т.1., стр. 435).

«…Не насильственные новые распределения необходимы, а постепенные пересоздания образа мыслей; справедливость должна стать во всех большей, инстинкт насилия должен всюду слабеть» (стр. 436).

Подобных отрывков, обосновывающих наше утверждение о том, что и Лесков, и Ницше являлись сторонниками постепенных государственных реформ, «постепенного пересоздания образа мыслей», очень много в разных сочинениях философа и прозаика. Я надеюсь, что читатель либо поверит мне на слово, либо вспомнит или прочтет заново и того, и другого и убедится в моей правоте.

 

Уроки прошлого

 

«Суть использования армии состоит в уважении к нормам благопристойности (ли) и щедрости вознаграждений. Когда следуют нормам благопристойности, можно привлечь мудрых чиновников. Когда вознаграждения щедрые, командиры, исполненные долга, будут легко относиться к смерти. Поэтому, когда, раздавая вознаграждения достойным, не скупятся на расходы, а, награждая способных, не медлят, тогда силы подчиненных будут объединены, а силы врага уменьшатся, ибо способные покинут его». «Вэй Ляо-цзы» 363.

 

Человек – существо бестолковое. Потому что он очень редко учится на своих ошибках. Даже на своих ошибках. Прошел Девятнадцатый век. Век революций и напряженных имперских войн. Империи воевали между собой. Империи воевали с обитателями колоний. Много ли доброго, человеческого, душевного приобрели люди в этих драках? – Мало, чего греха таить. Но приобрели они опыт. Можно ли было им воспользоваться в Двадцатом веке? – Конечно же, можно и нужно было. Почему же к этому, близкому опыту, никто в очередях не стоял? Почему?

 

Отношение Лескова и Ницше к социализму

Идеи социализма в Двадцатом веке кого-то крепко увлекли, кого-то шибко напугали. Но редко кто в «Веке Ускорения» вспоминал предупреждения Лескова и Ницше, пытавшихся предостеречь мир людской от этого увлечения

 

Ницше. «Человеческое, слишком человеческое». 437.

Социализм в отношении его средств. Социализм есть фантастический младший брат почти отжившего деспотизма, которому он хочет наследовать; его стремления, следовательно, в глубочайшем смысле слова реакционны. Ибо он жаждет такой полноты государственной власти, какою обладал только самый крайний деспотизм, и он даже превосходит все прошлое тем, что стремится к формальному уничтожению личности; последняя представляется ему неправомерной роскошью природы, и он хочет реформировать ее, превратив ее в целесообразный орган коллектива. В силу своего родства он всегда появляется поблизости всякой чрезмерно развитой власти, как старый типичный социалист Платон – при дворе сицилийского тирана; он приветствует цезаристское могущественное государство века (а при случае и содействует ему), потому что, как сказано, он хочет стать его наследником. Но даже это наследство было бы недостаточно для его целей, он нуждается в такой верноподданнической покорности всех граждан абсолютному государству, какая еще не существовала доселе; и так как он уже не может рассчитывать на старое религиозное благоговение перед государством, а, напротив, непроизвольно должен содействовать его устранению – потому что он стремится к устранению всех существующих государств, - то ему остается надеяться лишь на краткое и случайное существование с помощью самого крайнего терроризма. Поэтому он втайне подготовляется к террористической власти и вбивает в голову полуобразованных масс, как гвоздь, слово «справедливость», чтобы совершенно лишить их разума (после того, как этот разум уже сильно пострадал от полуобразованности) и внушить им добрую совесть для той злой игры, которую они должны разыграть. – Социализм может послужить к тому, чтобы особенно грубо и внушительно убедить в опасности всякого накопления государственной власти и в этом смысле внушить вообще недоверие к государству. Когда его хриплый голос присоединяется к боевому кличу «как можно болше государства», то сначала этот клич становится шумнее, чем когда-либо; но скоро с тем большей силой доносится и противоположный клич: «как можно меньше государства!» (стр. 446 – 447).

Лесков в романе «Некуда» и даже в самом названии романа, дал убийственную художественную характеристику социализму (хотя задача мастера была куда более локальна), простить которую люди, все еще верящие в вечность коммунизма, а особенно самые активные из них, никогда не смогут. А так как охотно верящих да и активных сторонников социализма в Российской империи было и всегда будет много, то можно лишь пожалеть гения «русской человечкиной души» и всех, кому близко его творчество.

Лесков не стремился к построению строгих, фундаментальных зданий государственного устройства и не критиковал с научной точки зрения ни социалистическое учение и его творцов, никакие другие учения. Он критиковал их с точки зрения художника, изнутри познавшего жизнь и «человечкину душу», имевшего близкий к абсолютному «человечкин слух», точно угадывавшего то, что подойдет человеку и что его натура не воспримет ни за какие коврижки.

Разве могли герои произведений Лескова стать, например, «настоящими коммунистами», «двадцатипятитысячниками», героями советских пятилеток, верными и вечными строителями коммунизма? Могли, конечно. Если бы жизнь заставила. Но добровольно, по собственному желанию – вряд ли.

Герои Лескова, вероятнее всего, оказались бы в «Белом движении», либо повторили бы путь Григория Мелехова или каких-нибудь красных командиров, павших в 1937 году, или странствующих по бедности эмигрантов (впрочем, бедствовали за границей далеко не все)…Лесков писал людей слишком обыкновенных, не твердолобых, чтобы они могли поверить, не притворившись, и притвориться, не поверив, каким, собственно говоря, он и сам был, не притворенным, не притворившимся и не способным притворяться, за что и страдал, а, страдая, порою дерзил, когда не выдерживали тормоза душевные.

Только в несдержанном состоянии такой с виду степенный и рассудительный, не любивший драки и перевороты человек мог написать в «Леди Макбет Мценского уезда» о Сонетке и Фионе: «…Такие женщины очень высоко ценятся в разбойничьих шайках, арестантских партиях и петербургских социально-демократических коммунах» (т., стр. 134)

Каково было читать подобное о себе членам этих коммун, прочим социал-демократам и тем, кто симпатизировал им на всякий случай?!

 

Кто оказался прав?

 

«Когда народ считает своего государя хорошим, а соседние государства дурными, сражение уже тем самым выиграно». У-цзы. Трактат о военном искусстве. Пер. Конрад Н. И.320.

 

Еще в 1988 году Л. А. Аннинский писал в статье «Почва правды»: «Драма Лескова-публициста состоит в том, что «жизнь, так сказать», не подтвердила его воззрений на развитие России…»

Точно такие же слова можно сказать и о Ницше: его антисоциалистические мысли не нашли отклик в душах тех же российских революционеров.

Невнимательный читатель может и впрямь поверить этому приговору, но, надо помнить, что и Лесков, и Ницше были не вождями народных масс или революционно настроенных несдержанных групп людей, призывавших толпы идти туда-то или куда-то, а были они мыслителями, предупреждавшими сограждан по Земному шару о грозящей им опасности. Опасность была. К немецкому философу и к русскому прозаику не прислушались, избунтовались, извоевались, наработались на войну, а не на себя!, потеряли (Россия, Германия, другие страны Европы) «демографический темп», особенно Россия. То есть, грубо говоря, вкус к жизни потеряли они, истрепались, устали. И … территорию, которая была ядром, опорой, центром государственного, экономического, культурного и военного развития Московской империи, то есть так называемое Золотое Кольцо, где совсем недавно было густо рассыпано «золото русской пробы», то есть русскоязычное население, также опорное в Империи, стали населять инородцы, а это, в свою очередь, означает, что в XX веке в России, увлекшейся социалистической идеологией (даже не идеей, а идеологией!), проиграл народ – русский народ, народ-основатель Империи, народ, построивший в этой державе при активном содействии украинцев, белорусов, евреев, татар практически, все, чем в 2003 году, когда пишутся эти строки, богата страна, народ, в который по-писательски был влюблен Лесков, народ, который не прислушался к своему гению, увлекся опасными измами и поставил себя на край пропасти.

С немецким народом, к которому в первую очередь обращался Ницше, дело обстоит не намного лучше.

 

Лесков, Ницше и религия

«Если даже человек постоянно твердит Писание, но, нерадивый, не следует ему, он подобен пастуху, считающему коров у других. Он непричастен к святости.

Если даже человек мало повторяет Писание, но живет, следуя дхамме, освободившись от страсти, ненависти и невежества, обладая истинным знанием, свободным разумом, не имея привязанностей ни в этом, ни в ином мире, - он причастен к святости»  Дхаммапада. Пер. с пали В. Н. Топорова. Москва. 1960. стр. 61.

 

«Граждане XIX века», испытав на себе мощное давление научно-технического прогресса, промышленной революции, столь же мощного демографического бума, а также дифференциации жизни и общества, слегка растерялись, скрыли эту растерянность друг от друга и, чтобы скрыть ее от самих себя, стали придумывать во множестве разные объяснения мироздания и всех его составных частей, в том числе и «людскую часть»: как появилась жизнь на Земле, как она – жизнь – образумилась и обзавелась существами разумными, как эти существа существовали, прогрессировали, учились жить и объяснять жизнь, как допрогрессировали они до XIX века н.э. Не стоит обижать иные времена: и в Древнем мире и в Средневековье на Земном шаре жили неспокойные существа, пытавшиеся разобраться в сути явлений природных и общественных. Многие из них догадывались, что в фундаментальных трудах, таких как «Ригведа», «Песнь о Гильгамеше», «Библия», «Махабхарата» и так далее, все о Мироздании, о Жизни уже сказано. Но почему-то им, существам разумным, неспокойным, эта догадка не грела душу. В XIX веке некоторые ученые стали несмело высказывать свое мнение в пользу этой догадки, но большинство мыслителей продолжали искать свои объяснения, свои теории Мироздания. Этот век породил в массовом (!) сознании быстро ставшую модной идею о поступательном, прогрессивном движении истории планеты «от простого к сложному», от этакого примитивно-дебильного состояния человека, общества, человечества в целом к человеку, обществу, человечеству «прогрессивному». На первый взгляд эта идея и ее модность мало того, что безукоризненны, но и «всесильны, потому что верны». Действительно, разве можно (особенно с точки зрения интеллектуалов XIX века) сравнить «обитателя бочки», Сократа, Пифагора с каким-нибудь Гегелем, Контом, Шопенгауэром, Марксом, Энгельсом и другими мыслителями, написавшими толстые труды, расписавшими в них жизнь во всех ее проявлениях?

На мой взгляд, идея поступательного, прогрессивного движения жизни в пространственно-временном поле верна лишь отчасти. Например, демографическая динамика поступательна: население Земного шара действительно неуклонно увеличивается. Может быть, также неуклонно увеличивается «количество жизни», то есть «количество живого вещества», хотя в этом еще предстоит разобраться ученым, потому что увеличение «людской массы» (в настоящее время она составляет приблизительно 400 млн. тонн) сопровождается уменьшением общей массы некоторых животных и растений, микроорганизмов. К чему может привести эта динамика, догадаться не сложно, хотя мыслителей Девятнадцатого века подобные проблемы интересовали очень мало. Очарованные достижениями науки, техники, промышленности, находившиеся под магнетическим воздействием революционных бурь, они не заметили, как в их сознание пробралась душевная зараза, имя которой спесь. Такое случается с людьми, попадающими из грязи в князи. Спесь одолела мыслителей от Гегеля и Шопенгауэра до Ницше, ослабленного к тому же изматывающей болезнью, от анархистов до коммунистов, во главе с мальчишески задиристым Марксом, создавшим в этом задиристом состоянии совсем уж примитивную схему движения истории Земного шара от одной общественно-экономической формации к другой (от дебильной к коммунистической, якобы не дебильной в понимании мужа баронессы фон Вестфаллен). Пожалуй, только религиозные мыслители не поддались злому искушению по вполне понятным причинам. Они не имеют права отвергать Бога, они обязаны доказывать и обосновывать первичность Бога, создавшего человека не для того, чтобы тот, постоянно прогрессируя, мог вырваться за Божественную асимптоту, за тот Предел, о котором мечтали многие сочинители мифов, в том числе и греческих мифов. Как им хотелось верить в то, что и человеку можно проникнуть в область бессмертного, как им хотелось в этом бессмертном пожить, постоянно прогрессируя по настоящему, а не приближаясь к недоступной асимптоте, к недоступному Богу! Ограничив свое мышление этой объемной Божественной асимптотой, религиозные мыслители поставили перед собой сложнейшую задачу постоянно прогрессировать в замкнутом пространстве, очерченном Божественной сферой, которая – да! – может быть бесконечной в макро и микро мире, но которая все-таки ограничивает человека, безграничного в своих устремлениях. Видимо, понимая опасность этих устремлений, религиозные мыслители во все времена и во всех странах старались сдерживать человека, общество, государства от искушений вырваться за пределы асимптоты, а так как теологи и все служители церкви тоже люди (может быть больше люди, чем простые обыватели), то и им свойственно стремление к легким победам, в нашем случае, к легким внушениям. Именно поэтому они (теологи и рядовые служители церкви) часто упрощают свою задачу, прикрываясь Богом, который есть все. Именно поэтому они и придумали для себя великолепный ход, то есть идею превалирования веры над знаниями. Сначала вера в Бога, потом все остальное. И чем глубиннее вера, тем … меньше знаний необходимо верующему! Это, в самом деле, удобно. Нет необходимости давать обывателю азы теории пределов с ее головокружительной радостью для способного понять Божественность асимптоты и с ее смоговой душевной болью для тех, кому сложно проникнуть в бесконечность приближающейся к асимптоте кривой, в вечность этой бесконечности, в ее необъятность. Зачем чудить – когда нужно лишь поверить, чтобы быть счастливым?!

Так-то оно так на первый взгляд. Но если вспомнить, как пышно разветвились к XIX веку, практически, все монорелигии, продолжая ветвиться, то можно признать, что проблем у теологов, у духовных руководителей разных религиозных систем в том веке было не мало.

Это самое атеистическое столетие в истории Земного шара поставило перед честными мыслителями сложнейшую задачу: как вести себя по отношению к религии, в нашем случае, к христианству, которое стало быстро терять авторитет в массах (этот процесс продолжался вплоть до третьей четверти следующего столетия, тоже атеистического), как и что можно и нужно писать людям, толпе, человечеству по этой важнейшей теме, можно ли найти быстро душевную альтернативу?..

«Гражданам XXI века» со стороны, естественно, виднее. Мы, глянув на Земном шар двух предыдущих столетий, можем абстрагироваться и признать, что все драки этих веков (религиозная полемика, социальные бури, мировые войны и так далее) гроша ломаного не стоили хотя бы потому, что они не решили ни одной вечной человеческой проблемы, а все победители (да и проигравшие) тех драк лишь хорошо или не очень хорошо, или совсем плохо решали свои насущные задачи, личные, семейные, общественные, государственные и межгосударственные, ничего общего не имеющие, повторимся, с вечными задачами, которые человечество решает с того момента, когда оно покинуло донеолитический райский сад. Нам, действительно, виднее. Мы можем уверенно сказать: «Зря вы, наши ближайшие предки, время проводили в библиотеках, корпя над своими «Капиталами», Манифестами», «Антихристами»… зря вы людей натравливали друг на друга, сами несдержанные, славолюбивые, - иной нужно было искать человеческий след в будущее, слишком много жертв заплатили люди обыкновенные за ваши «правды-кривды»…

Такой приговор – это ведь тоже спесь, либо подростковая дурь, хотя бы потому, что историю, как и родителей, не выбирают, значит, историю, как и родителей, бранить не стоит, ее понять надо, исследовав внимательно все составляющие, все нити туго сплетенного каната жизни.

 

Германия. Бисмарк. Ницше

 

«Когда мудрый серьезностью прогонит легкомыслие, он, беспечальный, подымаясь на вершины мудрости, смотрит на больное печалью человечество, как стоящий на горе на стоящего на равнине, как мудрый на глупого». Дхаммапада, 63.

 

Исследуя «третий и последний период»( Г. Рачинский) творчества Ницше, мы можем заметить движение мысли философа от романтического скептицизма («Заратустра – скептик», - говорил сам поэт) к удушающему волю к жизни («волю к власти») агностицизму, приговорившему его, человека когда-то веселого и доброго, к мрачным скитаниям духа, закончившимся «Опытом переоценки всех ценностей», то есть той самой «Волей к власти», недописанной больным философом, но изданной здоровой его сестрой Елизаветой Ферстер-Ницше уже после смерти брата и приглянувшейся через некоторое время тем, кто будет орать злостное «Хайль!», маршируя по городам Европы. Это движение вполне объяснимо, во-первых, прогрессирующей болезнью Ницше, во-вторых, моральной, опять же прогрессирующей расхристанностью человека, общества, человечества в целом, в-третьих, нарастающей оторопью в германском обществе, вызванной историческими же событиями, в-четвертых, язвительным непониманием критиков (в том числе и бывших друзей и доброжелателей) творческих метаний Ницше.

Они не поняли его и обозвали предтечей фашизма. Обидно, однако.

Человеку свойственно упрощать жизнь, объясняя некие ее проявления. Но любой здравомыслящий человек легко опровергнет любой твердолобый постулат, типа «жизнь есть борьба противоположностей», «бытие определяет сознание» и так далее. Но человек, общество, человечество в целом удивительны как раз не тем, что они могут опровергнуть подобную чушь, а тем, что они ее не всегда хотят опровергать, а часто – хотят в нее верить и верят!

Почему подобное происходит в человеке разумном? Почему человек, сознающий свою мощь и силу, и интеллектуальный потенциал, и энергию своей воли, своего сознания, очень часто попадает под воздействие «бытия», быта, бытовухи? Почему столь часто в истории планеты можно встретить сильных героев, которые все делали наперекор «бытию»? Почему? Что чего определяет?

Я уже говорил о том, что в XIX столетии сначала интеллектуалы, а затем и массы народные подверглись мощному воздействию атеистического давления. Эта расхристанность быстро прогрессировала в том временном интервале, который начался для Ницше 3 октября 1859 года, когда он в письме к матери написал, вероятно, первый свой афоризм («В человеческой жизни есть мгновения, когда мы забываем, что обитаем лишь в одной точке неизмеримой Вселенной»), и который завершился 3 января 1889 года апоплексическим ударом на улице и окончательным помрачением ума. За эти тридцать лет «прогрессивное» человечество проделало путь от стачек и забастовок лондонских строителей, поддержанных рабочими Франции, Швейцарии и некоторых других стран Европы; от создания 1-го Интернационала в 1864 году до создания в 1889 году 2-го Интернационала… Можно ли сейчас, спустя полтора века, сказать, что эти Интернационалы и все, связанное с ними в истории людей, были действительно событиями в жизни планеты? Можно-можно. Без них Девятнадцатый век представить себе сложно, хотя, конечно же, эта линия истории была всего лишь одной из многочисленных составляющих движения жизни планеты. В те же годы «передовые в техническом отношении страны» совершили скачок в создании крупных монополистических предприятий, что, в свою очередь, в еще большей степени расслоило, дифференцировало общество, отдалило верхи от низов, богатых от бедных. А это, в свою очередь, усилило социальную напряженность, в частности, в Европе. А это, в свою очередь, вынудило правительства искать пути сдерживания последствий грядущих социальных взрывов, а лучше сказать, - ликвидации причин этих потрясений. Путь верхи нашли обычный, они стали готовиться к внешним войнам, строить военные заводы, выпускать на них громадное количество стреляющего металла…

Не заметить этого мог лишь абсолютно ленивый умственный увалень. Ницше ленивым не был. Он болел человечеством, это видно в любом его произведении. Но человечеству, увлеченному своими делами и разборками, было не до него, как, впрочем, ни до кого другого, кто бы осмелился писать о нем, о человечестве, правду. А правдой являлось броненосное самомнение, раздувавшееся мощным зобом с каждым новым крупным предприятием, с каждым спущенным на воду линкором. Человека можно понять. В начале Девятнадцатого века он изобрел, построил пароход и паровоз и начал быстро улучшать технические характеристики этих монстров, а в начале 60-х годов, то есть в самом начале творческого пути Ницше, быстро обретавшего свою строку, он, человек, построил первые броненосцы, в том же веке появился телеграф… а как прогрессировала артиллерия, огнестрельное оружие!

Человек. Этот крохотный муравей. Неспокойное дитя. Ходят слухи, будто еще в Средние века в Европе изобрели автоматическое оружие, будто бы отставленное мудрыми правителями, гуманными очень, «на потом». Еще более упорные ходят слухи о том, что некий русский умелец будто бы представил российскому монарху проект пулемета за несколько десятилетий до того, как появился на свет знаменитый «Максим», удачно обстрелянный в Англо-бурской войне. Российский монарх отверг идею производства пулемета потому, что производительность труда на русских заводах была гораздо ниже, чем на заводах развитых стран. Оно и верно. Идею все равно рассекретили бы западные соседи и стали бы выпускать на своих предприятиях пулеметов в несколько раз больше, чем могли выпустить русские заводы. Второй-то пример – чистая русская беда. Головы есть – рук нет. Технологии нет. А первый пример – философия жизни. Человека не зря называют всего лишь существом разумным. Его разума хватает только на то, чтобы изобретать, строить, радоваться и в порыве радости вновь изобретать. В какой-то момент эта изобретательная радость захлестывает его и… читай Историю XIX – XX веков! Мы не можем с полным правом утверждать, что средневековые монархи в полной мере осознавали пагубность этого лавинообразного процесса изобретательного, но, листая двухтомник трудов Леонардо да Винчи, можно представить, что, доверившись этому гиганту мысли, человечество могло взлететь в космос не в 1961 году, а хотя бы двумя столетиями раньше.

Нельзя не доверять тем, кто считает, будто лавинообразный процесс изобретательства, сопровождающийся столь же лавинообразным, бесконтрольным ростом самомнения, пугал сильных мира сего, обязанных сдерживать порывы людей, и толп, и человечества в целом, вынуждал их тормозить всякими способами (в том числе и военными, сокрушающими, уничтожающими, бесчеловечными) то, что мы называем прогрессом. А почему бы и нет? Вспомним некоторые идеи Архимеда, древних китайцев (хотя бы их фейерверки), индийцев, не говоря уже о египтянах… Почему человечество из античности ушло в техническую и технологическую спячку, продолжавшуюся около полутора тысячи лет? Почему?

Может быть, потому что оно само либо его лучшие представители догадывались о синдроме самомнения?..

Так или иначе, но в Девятнадцатом веке будто бы прорвало эту сдерживающую кем-то или чем-то плотину. Человек рванулся к изобретательству как давно не пивший алкоголик к водке. Каждое новое изобретение повышало производительность труда, это давало возможность увеличивать и абсолютно, и относительно количество людей умственного труда, в том числе и писателей, мыслителей, плодившихся в многообразии своем во всех странах, особенно, в Европе. Повышение производительности труда и провоцируемая им дифференциация труда и жизни в целом породили массу новых профессий, в том числе и весьма странных профессий, например, профессию профессионального революционера.

Дифференциация, практически, всех процессов жизни, производства, творчества не могла не затронуть и философию, мыслитику вообще.

Люди стали больше писать. Людей пишущих становилось все больше. Каждый изданный том очередного мыслителя или бытописателя, или даже литературно одаренного мемуариста возвышал в своих собственных глазах автора, а также тех, кто это произведение клеймил позором, либо хвалил до нежных слез. Словесное творчество не смогло уберечь себя от порока дифференциации. Мы говорили, что много строить опасно. Но гораздо опаснее много писать, потому что, «сколько людей, столько и мнений», и если каждому взбредет в голову свое мнение запротоколировать в строке, и у него будет такая возможность и такое желание, то …

Записанное, а тем более изданное книгой мнение любого грешника опасно не тем, что для этого тонкого или толстого книжного кирпичика нужно иметь место на полке всечеловеческих мнений, это полбеды, с этим можно справиться, хотя и сложно и все сложнее, но тем опасна книга, что она чрезмерно возвышает, завышает самомнение автора, даже самого бездарного… Это беда.

Тридцать творческих лет Ницше (У Лескова были те же тридцать лет) приходятся на тот период истории западноевропейского человечества, когда эта беда уже дала о себе знать в религиозной сфере, в расхристианизации европейского человечества, что, в частности, выразилось в «Культуркампф», проводимой О. Бисмарком в 70- годах Девятнадцатого столетия в Германии.

Во второй половине этого века Германия развивалась более чем успешно, опережая по темпам роста многие страны Старого Света. В 1862 году прусский король Вильгельм поставил во главе правительства представителя юнкерства О. Бисмарка, и тот «железом и кровью» начал проводить жесткую политику объединения Германии под гегемонией Пруссии. В 60-х годах Бисмарк провел военную реформу. Он сыграл решающую роль в победе Пруссии над Данией (1864 год), Австрией (1866 год) и Францией (1870 – 1871 годы), завершив объединение Германии на прусско-милитаристской основе. Казалось, в стране все шло хорошо.

Но в 70-х годах Бисмарк начинает осуществлять целый ряд мероприятий против католической партии «Центр», вожди которой занимали в католической церкви страны главенствующее положение и твердо стояли на антипрусской сепаратистской позиции. Германское правительство объявило «борьбу за культуру», провело несколько антицерковных законов в 1871 – 1875 годах, и население относительно спокойно отреагировало на эти ходы. В феврале 1875 года были распущены все католические ордена и проведен закон о гражданском браке. Духовенство, поддержанное папой римским Пием IX, попыталось не подчиниться законам. Ответ Бисмарка был суров, начались репрессии.

Однако сломить церковь не удалось. Знать, которой церковь всегда нужна была в качестве преданного замполита, не поддержала «железного канцлера», и тот быстро замирился с духовенством, отменив все законы, кроме двух: о гражданском браке и об изгнании иезуитов.

В Германии продолжал действовать закон о гражданском браке. Это говорит, в частности, о том, что обыватель отошел от церкви на весьма значительное расстояние.

Внимательный читатель уже заметил разницу между Бисмарком и Ницше в их противостоянии с католической церковью. Министр-президент (циничный политик, тонкий ценитель и «пользователь» «человеческого, слишком человеческого») стремился к целям и достигал их, используя любые средства и методы, о чем написаны горы книг. 28 лет он был на вершине власти и ушел в отставку в семидесятипятилетнем возрасте

Бисмарк нанес страшный удар по католической церкви, по авторитету духовенства, и папа римский, и Ватикан, и кардиналы, и другие служители римской церкви рангами ниже, и некогда грозные иезуиты, и рыцари других  орденов, и обыкновенные верующие не смогли адекватно ответить министру-президенту, например, отправить его на костер инквизиции. Но почему же?

Потому что «борьба за культуру» являлась не прихотью гениального государственного деятеля, но своего рода подведением очередного итога процессу расхристианизации Старого Света, промежуточным финишем на очень сложной, ведущей народы Западной Европы не понятно куда и непонятно зачем дистанции.

Законы о гражданском браке и об изгнании иезуитов, часто исполнявших роль опричников (чего уж скромничать), остались. А значит, в среде германских обывателей осталось прочное недоверие к религии. Этот факт нужно обязательно помнить, оценивая все, сказанное Ницше о христианстве. Более того, нужно признать, что политика Бисмарка предвосхитила безудержную смелость Ницше, а может быть, и раззадорила философствующего поэта. И более того, Бисмарка вполне можно было бы назвать первым ницшеанцем, если бы немецкий поэт ограничился поэмой «Так говорил Заратустра», где автор и «пророк» чем-то похожи на Бисмарка, не склонностью к слезливости, конечно же, а скептицизмом, всегда готовым для общей пользы уступить, сомневаясь в целесообразности самой уступки…

На общее состояние немецкого поэта сильное влияние оказывала и динамика политической ситуации в Германии, которая (динамика) в любом государстве периодически проходит через следующие этапы: генерация новой государственной идеи, ее реализация, накопление богатств от результата этой реализации, потребление богатств. В зоне потребления обычно рождается новая государственная идея. Она может быть духовной, экономической, политической, внешнеполитической, внешнеэкономической, военной (помните, экономика военных походов у гуннов, готов, печенегов, викингов…). Но она обязательно несет в себе векторную, то есть направляющую силу. Каждый из этих этапов имеет свои отличительные  социальные и психологические характеристики и приоритеты и продолжается в зависимости от самых различных причин от 10 до 30 лет. Очень хорошо чувствуют себя на каждом из этапов люди, соответствующие по своей внутренней конституции главной задаче этапа. Например, в зоне генерации идеи нужны генераторы – люди смелых идей и настроений, люди революционного типа (Наполеон, ленинская гвардия…). На этапе реализации лучше всего дело идет у так называемых «трудоголиков» (многие сталинские труженики снизу до самого верха). На этапе накопления неплохо идут дела у тех, кто может хорошо руководить отлаженным производством, то есть очень стабильные во всех отношениях товарищи, или господа – кому как нравится. На этапе потребления процветают в основном те, кто имеет жилку купеческую, или воровскую (по крупному воровскую, хотя и карманникам в этой зоне живется неплохо). Естественно, что на каждом этапе описанного нами витка нужны и важны все четыре основные для процветания государства в целом типа граждан, но, например, на этапе реализации генераторы идей нужны в меньшей степени и идеи их должны быть подчинены главной задаче этапа, оказывая посильную помощь в реализации идеи. Да и накопителей здесь много быть не должно, потому что еще не создана, хотя бы в основе, инфраструктура государства, и купцов не должно быть много, потому что торговать-то смело, с азартом еще нечем.

Это, конечно, схема идеальная, в жизни все чуточку сложнее и гораздо интересней… Но принципиально эта схема действует, в чем легко убедится любой читатель, добротно освоив историю любого государства на протяжении, скажем, трех-четырех столетий.

Ницше мы можем смело назвать ярко выраженным генератором.

Но каком же этапе очередного государственного витка посеяла жизнь этого замечательного мыслителя?

В начале Девятнадцатого века идея объединения раздробленных германских княжеств в единое государство была доминирующей и в сознании обывателей, и в мыслях многих знатных германцев.  Революционные и военные бури того столетия оказывали двоякое воздействие на процесс рождения этой идеи и на ее реализацию, начавшуюся в 1819 году созданием Северогерманского таможенного объединения, в которое вошли Пруссия и соседние с ней государства. Чуть позже были созданы аналогичные объединения южногерманских, а затем и среднегерманских государств. В 1834 году был создан Таможенный союз из 18 государств во главе с Пруссией. Революция 1848 – 1849 годов не разрешила главный вопрос времени, то есть создания единого демократического германского государства. Всем в стране было ясно, что объединение неизбежно, но единства в выборе средств достижения цели да и в четком определении самой цели (то есть, какой же должны быть объединенная Германия?) не было, хотя бурное ускоренное на фоне германского мира развитие Пруссии могло подсказать всем мысль о том, что гегемония этого государства в объединительном процессе неизбежна.

Не подсказала.

Бисмарк возглавил правительство Пруссии в тот момент, когда новая идея не только окончательно оформилась, но и частично реализовалась. Ему осталось сделать последнее усилие, что он и сделал, одержав победы в войнах с Данией и Австрией.

В дальнейшем Бисмарк вел себя как великолепный накопитель с хорошими задатками реализатора, которые, по мере продвижения германского государства по этапу накопления к этапу потребления естественным образом ослаблялись, забывались, но не забылись совершенно.

Время накопителей продолжалось в Германии приблизительно в 1870 – 1890 годах. К этому времени созидательные возможности «объединительной идеи» в целом исчерпались. Германия, как и многие другие страны Европы, Земного шара (мир-то един, и с этим не поборешься), вошли в зону потребителей, которая завершилась Первой мировой войной, впрочем, в этой зоне уже не работал ни Бисмарк, ни наши главные герои Лесков и Ницше…

Время накопителей не терпит возражений. В этом легко убедится читатель, знакомый с эпохой Брежнева Л. И.(1964 – 1982 годы), которая почти полностью заняла советский «этап накопления богатств», начавшийся приблизительно в 1960 – 1962 годы, когда в Московской империи, принявшей облик СССР, были в основном возведены все экономические, политические, идеологические, культурные, образовательные предприятия и учреждения, были определены все цели и задачи как раз до 1980 года, когда в целом была создана материально-техническая база, то есть материально-техническое воплощение той идеи, которую сгенерировала ленинская гвардия, реализовала сталинская гвардия, накопила брежневская гвардия и растаскивать по углам которую подрядились гвардейцы купеческого склада, и воровского нрава (а куда ж без них, грешных!).

В самом деле, на этапе накопления возражать, искать новые идеи смешно, как смешно, например, во время скоротечной хлебоуборочной страды переучивать комбайнера работать. Потом, по зиме (тоже ведь время потребления) с человеком можно и занятия провести…

Ницше, если и не догадывался о существовании в природе и в жизни государств, очерченных нами витков, то творил-то он, генератор, на изломе времени реализаторов и полностью в зоне накопителей! Нелегко ему было.

С одной стороны, на его генерирующий, болезненно сильный ум наваливалась мощная волна людского духа, теряющего опору в христианстве и не понятно куда устремляющегося в поисках новых духовных истин (этот процесс тоже виткообразный, синусоидальный, только с куда большим периодом, нежели процесс, описанный нами).

С другой стороны его пыталось убаюкать «время накопителей», и он, не поддаваясь искушению, отбивался от постоянных атак его приторной ласки своими скорострельными, часто яростными, иной раз сдавленными усталостью, физической и духовной, но всегда искрометными афоризмами.

С третьей стороны, болезнь налетала на него, торопила мысль, пытаясь утопить ее в штормовых широтах зла. И он злился.

И непонимание даже со стороны близких терзало его ум, душу, сердце…

Я зря пытаюсь разжалобить читателя? А я и не пытаюсь этого делать. Зачем? Разве любой крупный мыслитель нуждается в снисхождении? Разве крупный, но только крупный! мыслитель не имеет права на ошибку?! И потом … ошибся ли Ницше?

Да, его «Антихрист», а также главы «Сущность религиозности» в книге «По ту сторону добра и зла», «Религиозная жизнь» в книге «Человеческое, слишком человеческое» слишком уж суровы по отношению к обывателю, к толпе, к значительной части человечества – то есть к тем, для кого вера в Бога Иисуса Христа была, есть и, как показал закат Двадцатого века, еще долго будет верой в нечто  и д е а л ь н о е … и эту суровость иначе как ошибкой не назовешь. Нельзя ругать ветер, потому что он ураганно воет за окном, мешает думать, страшит. Нельзя ругать женщину, мечтающую родить по любви, а не по прихоти родителей, нашедших идеального женишка. Надо быть слишком самоуверенным человеком, чтобы разбрасывать по тексту не терпящие возражения постулаты типа: «Христианская вера есть с самого начала жертвоприношение; принесение в жертву все свободы, всей гордости, всей самоуверенности духа и в то же время отдание самого себя в рабство, самопоношение, самокалечение» (т.2, стр. 278). Да, возможно так оно и могло быть в идеале, в том случае, если бы христианская вера полностью овладела бы человеком, толпой, обществом, а то и всем человечеством, причем именно в идеальном варианте. Но этого, к сожалению, для Ницше, быть не могло по нескольким причинам.

1. Человек существо не идеальное, и, видимо, поэтому ему понадобились духовные идеи, идеалы, религия, как средство сдерживания в себе неидеального.

2. Практически, в любом нормальном человеке (толпе, обществе, человечестве в целом) сосуществуют три основные духовные идеи: атеистическая, языческая и единобожная.

3. В зависимости от жизненных условий и «заказов времени и места» любая из этих идей может превалировать над остальными двумя подружками-сестренками, но никогда, ни при каких обстоятельствах невозможна ситуация полновластия, безоговорочного диктата любой из этих идей, а тем более духовное устранение, то есть духовное убийство любой из них.

4. Духовная идея и духовенство исполняют роль политработника, необходимого для стабильности государства, в котором должен быть командир, начальник штаба и заместитель по воспитательной работе (Бог-Отец, Бог-Сын, Бог-Святой  Дух).

5. Все религиозные системы были созданы не по прихоти пусть даже очень великих людей, гениев, но по заказу жизни…

Впрочем, сам Ницше это понимал лучше нас. В конце «Отдела третьего. Сущность религиозности» он и оправдывал, и признавал объективность и даже необходимость религии и религиозности.

«…Философ будет пользоваться религиями для целей дисциплинирования и воспитания так же, как иными политическими и экономическими состояниями» (т.2, стр. 287)

«Быть может, в христианстве и буддизме нет ничего столь достойного уважения, как искусство научать и самого низменного человека становиться путем благочестия на более высокую ступень иллюзорного порядка вещей и благодаря этому сохранять довольство действительным порядком, который для него довольно суров, - но эта-то суровость и необходима!» (там же, стр. 288).

«…Если религии не являются средствами воспитания и дисциплинирования в руках философов, а начинают действовать самостоятельно и самодержавно, если они стремятся представлять собою последние цели, а не средства наряду с другими средствами, то это всегда обходится слишком дорого и имеет пагубные последствия» (там же, стр. 288 – 289).

Эти мысли мог высказать не только «человек свободного ума», но человек, очень добрый (доброта, кстати, нуждается в свободе, без нее она как не умеющий плавать мальчик в океане). Однако, стоит помнить, что тот же Ницше писал в жестоком упоении и другое, причем, эти жесткие фразы, вкрапляемые в тексты разных сочинений, пугают добропорядочного обывателя, того же христианина, и сбивают с толку людей, желающих проникнуть в суть, в основную идею немецкого философа.

Возьмем, например, работу «Антихрист». Автор начинает ее с «Предисловия», со слов:

«Эта книга принадлежит немногим. Может быть, никто из этих немногих еще и не существует» (т. 2, стра.632).

Это – прием, с помощью которого автор пытается ошарашить читателя, поиграть на его тщеславии (почему же я не могу принадлежать к «немногим», почему я «еще не существую»?! Я  существую!!).

В таком же ключе демагогическом, очень свойственном веку, который начался с двух революций (Американской и Великой Французской) и завершился Гражданской войной в России, Ницше пишет две первые главки «Антихриста».

В третьей главке уже слышится иное.

«Моя проблема не в том, как завершает собою человечество последовательный ряд сменяющихся существ (человек – это конец), но какой тип человека следует взрастить, какой тип желателен, как более ценный, более достойный жизни, будущности…» (там же, стр. 634).

В четвертой главке он сам опровергает возможность реализовать свою же собственную идею!

«Человечество не представляет собой развития к лучшему, или к сильнейшему, или к высшему, как в это до сих пор верят»…(стр. 634).

Представляете, какая у него каша была в голове! Если человек не развивается к лучшему, то зачем же он писал этому «загнивающему человеку», этому умирающему человеку (человек – это конец!) так много искренних, яростных в своей искренности слов, мыслей, книг? Зачем?

Подписав себе приговор, он не смирился с ним и набросился на христианство, как отчаявшийся бык на красную тряпку ловкого тореадора, и на жречество, на теологов, объявляя им войну. Зачем?! Если «человечество не представляет собой развития к лучшему», то по логике свободных умов выходит, что, уничтожив христианство, «уничтожитель» (либо само человечество) придумает нечто худшее христианства.

А что же может быть хуже язычества, единобожия в качестве духовной опоры человечества? Что могло хотя бы гипотетически занять эту «должность»? – Только атеизм. Но пришла ли его очередь, и нет ли иных претендентов на святое место, которое пусто не бывает и не должно быть? (Анархизм, разбушевавшийся в описываемом временном интервале, я в расчет не беру по понятным нормальному читателю причинам).

Вполне возможно, что существует еще одна духовная система, способная исполнять роль замполитов и что Ницше изобрел ее в образе сверхчеловека. Но, к сожалению, он не дал четкого, ясного, функционального, психологического, физического, физиологического и социального описания своего претендента, и причиной тому является отсутствие данного образа в сознании философа и даже в мечтах, совсем не злых и не корыстных, о чем, впрочем, мы уже писали.

И это незнание порождало хаос в его мыслях, растерянность, нарастающую агрессивность, отчаянное отторжение христианства и даже воинственную спесь, то есть все то, чем и отличается Девятнадцатый век, революционный. Ницше не смог или не захотел вырваться из этого жесткого кокона, бил христианство наотмашь, прекрасно зная (после «культурной борьбы» Бисмарка ему было это не знать!), что католическая церковь, либо кто-то из ее недобрых сторонников сможет да и захочет дать убедительный, спокойный ответ самому несдержанному Герострату христианства. Слишком часто в антихристианских афоризмах Ницше звучит мальчишеская запальчивость, часто срывающаяся на беспомощный фальцет, слишком часто это мальчишеское фальшивит, не в образах, а в той составляющей мысли (она у мастера сложна), которая несет в себе историологическую нагрузку. Здесь мы просто не можем проигнорировать цитатными средствами убеждения.

«Антихрист. Проклятие христианству». 7.

Христианство называют религией сострадания. Сострадание противоположно тоническим аффектам, повышающим энергию жизненного чувства; оно действует угнетающим образом. Через сострадание теряется сила…Повторяю: этот угнетающий и заразительный инстинкт уничтожает те инстинкты, которые исходят из поддержания и повышения ценности жизни: умножая бедствие и охраняя все бедствующее, оно является главным орудием dekadence – сострадание увлекает в ничто!» (там же, стр. 635 – 636).

Разве можно до такой степени упрощать христианство и практику христианства! Разве одно сострадание привело к христианству «людей Севера», которые до похода на остров Линдисфарн сбрасывали со скал «своих лишних детей», затем, открыв «эпоху викингов», стали точно также расправляться с «лишними людьми» в Европе, Африке, Азии, захватывая их земли и быстро оевропеиваясь, охристианиваясь? «Люди Севера» сыграли важную роль в сдерживании натиска мусульман на Европу, потомки викингов и норманнов прекрасно зарекомендовали себя в Крестовых походах, генеральной репетицией которых послужило вторжение нормандцев на Альбион, поддержанное папой римским. А Реконкиста, Альбигойские войны, Инквизиция, Конкиста… «процессы ведьм»… очень сострадательным был замполит христианского толка в Средние и Новые века!

Или, например, такая фраза: «Теперешний европеец по своей ценности глубоко ниже европейца эпохи Возрождения, поступательное развитие решительно не представляет собою какой-либо необходимости повышения, усиления» (стр. 634).

Да, и мне симпатична мысль о том, что поступательное развитие не нуждается в необходимости повышения, усиления. Глядя на Пирамиды, читая древних мыслителей всех стран и народов, читая, например, те же саги, можно смириться с этим приговором: раньше было лучше, хотя и с некоторой оговоркой, учитывающей тот факт, что, например, в Древнем мире не было саг, той же японской поэзии, индийской поэтики и так далее. С подобными постулатами вообще нужно быть осторожными. Время в своем виткообразном вальсировании по дорогам жизни дает людям, странам, народам возможность проявить себя, свой творческий потенциал. И каждая из эпох в истории человечества знаменита именно тем, что в ней родилась и была доведена до совершенства какая-то творческая идея, либо несколько творческих идей. Искусство бардов в Раннем Средневековье, Поэтический Ренессанс в VIII – XI веках, Храмостроительство в XI - XIII веках и так далее. Вероятно, существуют ученые, которым эта идея по душе и по силам и которые в скором времени смогут проследить за динамикой этих всплесков творческой энергии от эпохи к эпохе и сделать важные выводы о жизни людей на Земном шаре. Быть может, такие работы уже есть, и мы чистосердечно признаемся в своей некомпетентности. Так или иначе, но столь крупному мыслителю негоже разбрасывать по своим сочинениям явно не логичные высказывания.

Чем же европеец эпохи Возрождения глубоко выше по своей ценности девятнадцативекового европейца? Тем, что он сжег на кострах Инквизиции несколько сот тысяч человек? Тем, что он дал волю рыцарским и духовным орденам, дрался и воевал чуть ли не ежегодно? Тем, что он дал миру гениев? Но и гении были во многом слабы по-человечески и не являлись прототипами сверхчеловека. Вспомним, как Леонардо да Винчи умолял властительного герцога Милана Людовика Моро дать ему, гению, хоть какую-нибудь работенку! Я  и пушки могу изобретать, и другое убивающее орудие, я и то, и се могу, только возьмите меня и заплатите мне. Чем-то великий мастер был похож на проституток, плодившихся в Девятнадцатом веке как опята. В чем-то он был очень обыкновенный. Вы мне заплатите – я все сделаю. Все.

 

Россия. Лесков и религия

 

«Если кто увидит мудреца, указывающего на недостатки и упрекающего за них, пусть он следует за таким мудрецом, как за указывающим сокровище. Лучше, а не хуже будет тому, кто следует за такими». Дхаммапада. 72.

 

Русскую церковь не обошли стороной два важных явления жизни планеты в Девятнадцатом веке: сумбурная атеизация и столь же сумбурная дифференциация общества, которая на российской почве проявилась в том числе и возникновением многочисленных сект. Церковь вела жесткую борьбу с сектантством, но, как весьма инертная, жесткая, малоподвижная система ценностей, справиться с ним и с атеизацией не могла и не смогла, даже при активной поддержке царского правительства. Мы не будем пересказывать динамику сложных взаимоотношений церкви с российским народом, с сектами, со старообрядцами, с атеистами, с интеллигенцией, которая интеллигентно тупила ясны очи, наблюдая за этими жизненно важными процессами, иной раз выступая на той или другой стороне – об этом можно прочесть в книгах Никольского, Голубинского, других историков Девятнадцатого века, историков церкви. Нас интересует Лесков.

Он и в этом вопросе, церковном, оставался верен себе, отстаивая в своих произведениях, метод постепенного реформирования практических деталей жизни русской церкви. Именно реформирования жизнеустройства, а не реформации, в том смысле, в котором она понималась в XV – XVII веках в Европе и в других регионах Земного шара.

Метод реформирования был близок не только Лескову, тем более в таком вопросе, но и многим думающим государственным и духовным лидерам огромной страны, и, казалось, они должны были легко понять, поддержать, а то и поблагодарить гения «русской человечкиной души» за его принципиально верный подход к церковной проблематике. Не тут-то было.

Вспомним статью «Несколько слов по поводу записки высокопреосвещенного митрополита Арсения о духоборских и других сектах». Лесков в ней продемонстрировал язвительную смелость, тонкое понимание проблемы, чувство жизни, чувство реального и еще что-то, очень важное, постоянно ускользающее, теряющееся за границей душевной восприимчивости у тех, кто отвечал в его годы, и после него, и в Двадцатом веке за государственное устройство Московской империи, в частности, за религиозную составляющую российской жизни.

«Главнейшим из мероприятий, предлагаемых митрополитом киевским, есть, конечно, выселение сектантов из среды православных и переселение их в особую местность с лишением права выезда и свободы деловых и общественных соотношений с несектантами. «Мера сия, по словам всемилостивейшего киевского архипастыря (стр.160), хороша тем, что, не представляя собою ничего жестокого и притеснительного, ведет прямо к цели»…

Я  опасаюсь, что рассуждение о нежестокости и непритеснительности этой меры многим покажется просто ирониею, и я не стану доказывать, что жесточе и притеснительнее этой меры  н и ч е г о  н е л ь з я  в ы д у м а т ь, ибо выселить людей из одного места, перевести их в другое, поселить их там против воли и вдобавок еще связать ограничениями в праве промысловых сношений, - это в существе значит не что иное, как в  к о р е н ь  и х  р а з о р и т ь  и  п о к р ы т ь  и х   п о з о р н е й ш и м   б е с с л а в и е м  п е р е д  в с е м  х р и с т и а н с к и м  м и р о м…» («Честное слово», стр. 209)

Далее Лесков объясняет, почему же эта мера не осуществима. После чего он вновь возвращается к митрополиту киевскому, который «и сам сознает, что рекомендуемое им переселение народа нелегко, и на случай, «если предположение сие по каким-либо причинам не получит одобрения» (164), он предлагает другую меру (165): «временное, но бессрочное удаление в монастырь ересеначальников» («Честное слово», стр. 211).

Чуткий читатель легко поймет, как далеки были ответственные за религиозную составляющую российской жизни люди, типа митрополита киевского, от жизни, от людей, от чувства реального. Не мудрено, что они не понимали Лескова!

«Бессрочное заключение людей в монастыри то же самое, что вечное заточение: это одно из тягчайших наказаний, каким заменяется только смертная казнь. Предоставляю каждому судить, насколько это сообразно мере вины и сродни евангельскому учению? Этою мерою ставится такая дилемма: «и л и  измени своим убеждениям,  и л и  т ы  н и к о г д а  не выйдешь из монастыря, где все противно твоему духу и твоим мыслям!..» Дилемма страшная и гораздо более сродная римскому древне императорскому духу, чем духу любви евангельской» («Честное слово», стр. 211).

А вот как писатель завершает свою статью.

«Отпадения от церкви совершаются не в одном нашем слое русского общества: они так же идут вверху, как и внизу: всем ведомо (кроме тех, которые ничего не хотят ведать), что в Петербурге, где ежегодно собираются все наши митрополиты, одновременно с ними прибывают из чужих краев особливые вероучителя, «имущии образ благочестия, силы же его отвергшиеся, поныряющие в домы и пленяющие женищь, всегда учащася и николиже в разум истина приите могущие» (2 Тимоф., 3, 5-7). Что же сделано всем сонмом наших иерархов против сих «поныряющих в домы и пленяющих женищь»?

Ни-че-го!

А тут, кажется, много бы можно сделать, и сделать в самом христианском духе: «учаще человецы растленны умом и неискусны о вере» («Честное слово», стр. 213).

Лесков предлагал всем заинтересованным лицам не простой, хлопотный, трудоемкий путь: воспитательный. Да, скажет, скептик, в этом русский писатель больше романтик, утопист, чем реалист, тонко чувствующий жизнь, ее токи, ее направления. Что можно ответить на это скептикам? Лидеры российской державы, в том числе и духовные лидеры пошли своим путем. Учить и воспитывать сограждан им было некогда. Да и охоты такой у них не было. Что получили они от своей лени? Они получили Григория Ефимовича Новых (Распутина), который родился по одним данным в 1864 или 1865 году, а по другим в 1872 году. Напомню читателю, что статью о митрополите киевском и его бредовых идеях Лесков писал в 70-е годы. Распутин уже родился. Он смог пробиться в люди, в столицу державы, в царскую семью только потому, что ему была приготовлена заботливыми лентяями, не желавшими работать с народом российским, прекрасная почва. Не прислушались к Лескову – получили Распутина, управлявшего империей в один из ответственных моментов ее истории. Что лучше?

Впрочем, хорошо уже то, что российское руководство в Девятнадцатом веке отказалось от идеи митрополита киевского создать для сектантов этакие резервации, а их учителей отправить в бессрочные тюрьмы монастырские.

Основными работами Лескова, в которых он касался религиозной тематики, художественные произведения: «Мелочи архиерейской жизни», «Соборяне», «Запечатленный ангел», «Владычный суд», «Некрещеный поп», «Архиерейские объезды», «Епархиальный суд», «Русское тайнобрачие», «Темняк», «На краю света»… Но и в других сочинениях, где эта тема не является главной, писатель часто возвращается к ней, будто ненароком. Вспомним сюжет о некрещеном попике в повести «Очарованный странник», в которой, кстати, религиозная линия присутствует, практически, во всех рассказах Голована, и, более того, она является своего рода невидимой скобой, духовно скрепляющей все сюжеты, всю непростую, мозаично вытянутую во времени и пространстве судьбу сверхконэсера. О том, насколько серьезно относился писатель к религиозной проблеме, говорит тот факт, что несколько лет кряду в разных журналах и газетах «многократно печатались статьи и заметки (Лескова – А. П. Т.), посвященные жизни русского духовенства…» (С. А. Рейсер, Примечания к т. 6 Собрания сочинения Лескова, стр. 663).

Конечно же, Лесков много читал, прекрасно знал Новый завет, но главными составляющими познания темы являлись все же житейский опыт, русская действительность, реалии Девятнадцатого века и огромное желание самому разобраться в причинно-следственной сути проблемы и предначертать динамику преображений, метаморфоз житейского калейдоскопа.

По натуре человек не злой Лесков в предисловии к произведению «Мелочи архиерейской жизни», в частности, написал, что он хочет «попробовать сказать кое-что в  з а щ и т у   наших владык».

Наивным, однако, он был человеком! Прекрасно зная себя самого, свое отношение к писательской истине, Лесков тем не менее мечтает своей правдой защитить владык! Чудак-человек.

Хорошо известно, что правда жизни в искусстве, как и правда жизни в жизни, является скорее атакующим оружием, чем оружием оборонительным, хотя бы потому, что она менее изворотлива, менее коварна и более искренна, как правило (мы не исключаем при этом изворотливость ниндзя, признавая и за ними искренность: мы изворотливы в атаке, говорят они открыто, учитесь быть изворотливыми, воюя против нас. Это по рыцарски). Правда искусства в искусстве – другое дело. Она все же больше обороняет, чем атакует, она приспособлена к маскировке, ко всевозможным уловкам в виде спецэффектов и даже ко лжи, она чуть более вторична, нежели правда жизни в искусстве. Правда первичнее лжи. Сначала была правда, а затем появилась ложь. Быть может, появившись, она имела сверхзадачу и цель защищать правду. Быть может, смыслом рождения и существования лжи была благородная цель. Все может быть. Но очень быстро эти благородные цели, сам смысл жизни лжи были ею забыты, и она превратилась в антипод правды. Это по жизни.

В искусстве то же самое: сначала была правда жизни в искусстве, потом появилась правда искусства в искусстве, а затем и искусство искусства в искусстве. Эти, вполне объяснимые и понятные метаморфозы не должны нервировать читателя хотя бы потому, что они объективны, они являются реалиями жизни. И более того, эти три реалии в искусстве могут нести в себе и атакующие, и оборонительные идеи в зависимости от разных причин. Но мы говорим о том, что правде все же чуть легче атаковать, а лжи – обороняться.

Лесков был пропитан правдой. Он не мог отступить от нее. Она не позволяла ему финтить, укрываться всевозможными мозговыми накидками, прикидываться дурачком, врать во имя каких-то высших ценностей. Даже мечтая защитить, он писал правду, то есть волей не волей он нападал на тех, кого хотел защитить. Он писал священнослужителей такими, какие они были по жизни. А были они обыкновенными людьми со всеми сильными и слабыми качествами, со всеми недостатками своего времени, как и должно быть…по жизни, в жизни. Но только не в церкви. Церковь, все религии Земного шара искусственны. Это – прелестная сказка, которая должна ублажать и радовать душу и которая ублажает и радует человека, дает ему надежду. Сверхгениальное изобретение человечества. Лесков наверняка понимал это. Но не писать правду он не мог. Как же отнеслись к его правде те, кого мастер хотел защитить?

Высшее духовенство приняло «Мелочи архиерейской жизни» в штыки. Для церкви эти мелочи мелочами не являлись. Она набросилась на Лескова, негодующе протестуя против такого подхода к теме. Все верно! Церковь можно понять. К церкви нужно относиться адекватно. Правда церкви все же ближе к правде искусства, а значит, правда жизни в произведениях о церкви, о священнослужителях должна уступить место правде искусства – для всеобщей же пользы, в том числе и для пользы писателей, разрабатывающих эту проблематику. Тут уж ничего не поделаешь.

Реакция духовенства на «Мелочи …» была легко прогнозируема. Но Лесков не ожидал этого, мастер жизненного, не искусственного. Он вынужден был оправдываться. В частности в письме И. С. Аксакову Лесков утверждал, что он не хотел осмеивать и «не осмеивал сана духовного, но я рисовал его носителей здраво и реально, и в этом не числю за собой вины… В одних «Мелочах арх. жизни» я погрешил (по неведению), представив архиереев, как писал мне один умный владыка, «лучше, чем они есть на самом деле». Вы говорите: «их надо дубьем…» А они дубья-то Вашего не боятся, а от моих шпилек морщатся…» (т.6, стр. 664).

Судьба книги «Мелочи архиерейской жизни» и отношение к ней критиков, левых и правых, говорят, что и лидеры духовенства, и государственные деятели явно испугались правды жизни в строке Лескова. Книга вышла в 1879 году, затем в 1880 году и имела «значительный успех», то есть читателю она понравилась. Известно, что в те времена рабочие, крестьяне и бомжи книг не читали запоем, в массе своей. Главным «потребителем» книжной продукции являлись разночинцы, дворяне, еще не изленившиеся совсем, купеческие дочки, офицерские жены вместе с мужьями и представители духовенства, тяготеющие к моде. Очень серьезный читатель. Середняк. Если ему книга пришлась по душе, значит Лесков угадал настроение этого не глупого читателя, во многом определяющего то самое «общественное мненье», пренебрегать которым не рискнул бы ни один правитель, которое нужно было 1) сформировать, 2) держать на роли дурашливого, податливого клона, готового выполнять любой кульбит в угоду хозяину, 3) убить, если оно начинает расти, обретая черты самомнения, взрывоопасного по сути своей, 4) заменить новым, мягкотелым, отзывчивым на пожелания власть имущих.

Все труды Лескова по религиозной проблематике потому вызывали отторжение, негодование, злобу ответственных за российский порядок лиц, что «кудесник слова», гений «правды жизни в искусстве» выходил слишком далеко за те рамки, в которых должно барахтаться «общественное мненье», и власть имущие поняли это моментально.

О критике «Мелочей...» справа и слева коротко можно сказать так. И та, и другая стороны умело, а иной раз талантливо клоунадствующие, не выходили за выше очерченные рамки угодливого «общественного мненья», либо «партийного мненья», и били они Лескова крепко: левые ехидно и сдержанно, правые, признавая некоторые достоинства мастера, - зло, наотмашь. Особенно буйствовало духовенство: епископ уфимский Никанор, епископ ярославский Ионафан, протоирей Попов и так далее.

Через десять лет после выхода первого издания Лесков рискнул включить «Мелочи…» в собрание сочинений, книга была напечатана тиражом в 2200 экземпляров и, естественно, она попала в цензурный комитет. И была задержана. Через месяц с не большим, 22 сентября 1889 года, резко отрицательное мненье высказала духовная цензура. А через неделю Главное управление по делам печати книгу запретило.

Все попытки владельца типографии А. С. Суворина сохранить книгу успехом не увенчались. В 1893 году вырезки из тома, в котором Лесков поместил «Мелочи…», сожгли. Удалось спасти лишь 8 экземпляров. Лескову осталось жить чуть более 15 месяцев.

Его не томили в тюрьмах, не ссылали на каторгу, не пугали физической расправой, в него не стреляли… Ему просто не давали писать то, что он хотел, как он хотел.

Можно и не упоминать о том, как переживал Лесков. Не раз он говорил, что астма, мучившая его в последние годы жизни, сдавила его первый раз в тот день, когда он узнал от Суворина, что «Мелочи…» приговорены к казни через сожжение. (Кстати, и в этом, в слишком болезненном отношении к критике, к реакции официальных лиц на свое творчество, Лесков и Ницше были удивительно похожи).

Лесков не писал научные антирелигиозные трактаты, не ругал церковь грубыми словами, не предрекал богам сумерки и гибель. Он писал священнослужителей правдиво, с неиспытанной многими русскими мастерами изящной словесности болью. Он писал «мелочи жизни». И что же?

А вот что.

«Мелочи архиерейской жизни» были полностью напечатаны через 77 лет после издания их в 1880 году! Семьдесят семь лет томилась эта книга в тюрьме. Семьдесят семь лет «Ответственные лица» (о духовных мы и не говорим) боялись книги, ее взрывоопасной правды. Согласитесь, это большой срок заключения, а значит, Лесков, разрабатывая проблематику церковных «мелочей», мелочей житейских, действительно нашел ее весьма болевые точки.

Я не имею права утверждать, что он был антихристианином, да и Ницше таковым не являлся, скорее наоборот. Но – правда, в которую Лесков был по-писательски влюблен, не позволяла ему быть глубоко верующим человеком, что, в принципе, совсем не обязательно для доброго человека, мудрого писателя. Главное, нужно понимать объективную необходимость религии, церкви в жизни любого государства, ее стабилизирующее начало (и это понимал Лесков) и уметь не писать правду жизни в своих произведениях о церкви, о людях церкви – а вот этого делать Лесков не умел, не хотел. За что и получил астму.

 

Если бы все влюбленные поженились

 

«Немногие среди людей достигают противоположного берега. Остальные же люди только суетятся на здешнем берегу». Дхаммапада, 73.

 

Писатели романтического склада любят писать произведения о юных влюбленных. Как правило, они завершают свои поэмы, стихотворения, романы в тот момент, когда гибнет либо один, либо другой герои, либо вместе они погибают, не понятые миром людей. Иногда, правда, очень уж щедрые писатели дают возможность влюбленным пожениться. Помните, «и я там был, мед-пиво пил…». Но редко кто из писателей в предыдущие пять тысячелетий давал своим героям возможность прожить вместе хотя бы до Серебряной свадьбы.

Почему?

Потому что романтическая влюбленность и суровые реалии семейной жизни очень часто являются друг по отношению к другу антагонизмами. И далеко не каждой юной паре удается даже в течение 5 - 10 лет примирить эти антагонизмы, физические, физиологические, психические, психологические, материальные и так далее. И начинается у бывших юных влюбленных суровая жизнь.

В идеи социализма вполне можно было влюбиться. Даже в идеи коммунизма. С кем не бывает. Любовь зла. В атеистические, притягательные идеи тоже можно было влюбиться. И влюбились! И это нормально – для простых смертных, склонных к любовным похождениям направо и налево. Другое дело – крупные политики, государственные деятели, военачальники. Они-то куда смотрели на рубеже XIX – XX веков и в первой четверти XX века! Почему они не смогли отвлечь народы от этих похождений? Почему?

Ведь не только в Советском Союзе «свадьба-то» эта состоялась, а во многих государствах Азии, Европы. Но и там, где до свадьбы дело не дошло, влюбленных было много, как бы то не скрывали западные мыслители, тот же Черчилль, например, о котором речь пойдет чуть позже. Именно потому что влюбленных было много на Земном шаре, идеи социализма и атеизма смогли стать государственными в значительной части планеты. И не надо за это ругать влюбленных, не надо.

Каждое существо живущее имеет право на любовь.